Странствия Шута

Искра с коротким шлепком поставила поднос между нами. Славный аромат обжаренного мяса, казалось, исходил из какого-то другого мира, где было место для таких наслаждений.

Гнев Шута вызывал во мне ужас. Казалось, он зарождался где-то глубоко внутри его тела. Я видел, как расширилась его грудь, окаменели плечи. Ладони сжались в кулаки, на горле дергались сухожилия. За мгновение до того, как он схватил поднос и перевернул его на меня, я понял, что он сделает, но не стал отклоняться или останавливать его. В лицо мне полетел горячий соус, бокал, ударившись о мой лоб, расплескал вино по коленям, мягко упал на пол и закружился.

Искра охнула. Ворона сердито закаркала, взмахнула крыльями и слетела на пол, не мешкая, начав ковырять в еде. Я поднял глаза на безжизненное лицо Шута.

— Помочь тебе? Узнать больше, чтобы помочь тебе бросить меня здесь? Ты больше ни слова не услышишь от меня. Убирайся. Убирайся прочь!

Я встал. На подносе остались льняные салфетки. Я взял одну и, как мог, стер ошметки еды с груди и коленей. Завернул в салфетку грязь и положил на край стола. Понимал, что не должен говорить этого, и все-таки слова сами сыпались из меня.

— Вот и еще одна причина, по которой я не могу взять тебя. Ты перестал управлять собой, Шут. Я пришел сказать тебе, что ухожу один. Я сказал. Доброй ночи.

Он разрыдался. Таким я и оставил его, с вороной и Искрой.

Следующие несколько дней пролетели в суете. На утро в мою комнату пожаловали две швеи и тщательно сняли мерки для «дорожной одежды». Я попросил их не цеплять лишних пуговиц. Через день они принесли крепкие рубашки, светло-коричневые брюки и плотный меховой плащ. Легкая кожаная броня шла отдельно, и такого качества я никогда не видел. Жилет с высоким воротником защищал грудь, живот и горло. Были поножи и наручи, коричневые и без знаков отличия. Я был рад, что Дьютифул понял, почему мне нужно идти тихо и незаметно. Но потом принесли еще один пакет, с прекрасным синим плащом и синими же кожаными перчатками, утепленными овечьей шерстью, и с камзолом, расшитым оленями и нарвалами. Я начал догадываться, что в моих сборах приняло участие не одно доброе сердце.

Мою поношенную сумку обшили непромокаемой парусиной и пришили пару крепких ремней. Первое, что я положил в нее, был книги Би и свечи Молли. Они пойдут со мной до конца.

Объявили о моем отъезде, и посыпались прощальные записки, приглашения и подарки. И на каждое надо было ответить, и все нужно было вежливо отослать обратно, отрезая или завязывая каждую свободную ниточку. Мрачный и молчаливый, приходил Эш и разбирал эти послание по кучкам.

Я возвращался к Шуту, но так и не смог ни в чем его убедить. Приходилось терпеть его постоянные проклятия и призывы передумать. Я смотрел на него, а он бросал в меня свой гнев, печаль, колкости и молчание. Но я держался твердо.

— Ты никогда не проникнешь за эти стены без меня. Я — твой единственная надежда попасть туда, — не единожды повторял он. И чем больше я отказывался обсуждать это, тем больше он говорил об этом. Это не помешало мне навещать его, но вынудило считать минуты этих встреч.

За два дня до моего отъезда Кетриккен вызвала меня в свои покои. В тот раз никто больше не ждал аудиенции, она предупредила, что будет занята. Меня приняли сразу же, и я нашел ее с пером и бумагой. Рядом стояла стойка со свитками, возможно, написанными ею. Кетриккен замерла на коленях с пером в руке, склонившись над пергаментом.

— Как раз вовремя, — сказала она, когда я вошел. — Я только что закончила.

Она подняла ящичек и присыпала влажные чернила.

Я открыл было рот, но она подняла руку.

— Много лет назад я страдала, и видела, как страдаешь ты. Я ждала, ничего не делая и ничего не зная о судьбе мужа. О моей любви, — ее голос дрогнул. — Когда же наконец я собралась в дорогу, меня вели только надежда и карты, — она стряхнула песок с пергамента и протянула его мне. — Карта. С Клерресом. С Рыбьими костями, Вортлетри и другими местами, которые тебе нужны. Карта, срисованная со старых рисунков, слухов и рассказов одного старого моряка.

Я недоверчиво посмотрел на нее.

— Старика из таверны? Он знал слишком мало.

Она улыбнулась.