— Слегка. Фитц, я не помню, чем окончилась прошлая ночь. Мы разговаривали за столом, а теперь я просыпаюсь в постели.
Его рука нащупала низ спины и осторожно коснулась повязок.
— Что это?
— У тебя на спине открылся гнойник. Ты упал в обморок, и, пока ты был без чувств, я очистил и перевязал его. И еще несколько.
— Они болят меньше и больше не давят, — признался он.
Мне было больно смотреть, как он передвигает свое тело к краю кровати. Он постарался подняться, делая как можно меньше движений.
— Ты не приготовишь еду? — тихо спросил он, и я услышал невысказанную просьбу оставить его, чтобы он привел себя в порядок.
Под прыгающей крышкой горшка я нашел жирную подливу с белыми клецками, кусками оленины и овощами. Я узнал одно из любимых блюд Кетриккен и подумал, неужели она лично распоряжалась на счет стола Шута? Это очень на нее похоже.
К тому времени, как я разложил еду, Шут добрался до очага, к своему креслу. Он двигался гораздо увереннее, по-прежнему шаркая ногами, чтобы не столкнуться с чем-нибудь, все еще вытягивая вперед руку, шатаясь и дрожа, но уже не нуждаясь в моей помощи. Он нашел кресло и опустился в него, избегая прижиматься к спинке. Когда его пальцы задвигались над столовыми приборами, я тихо сказал:
— После того, как ты поешь, позволь мне сменить повязку.
— На самом деле тебе не требуется моего разрешения, и мне это не понравится, но я больше не могу позволить себе роскошь отказываться от таких вещей.
— Это правда, — ответил я на его рухнувшие в тишину слова. — Твоя жизнь, Шут, до сих пор висит на волоске.
Он улыбнулся. Шрамы на лице его растянулись, и выглядело это ужасно.
— Если бы это была только моя жизнь, старый друг, я бы лег у дороги и давно отпустил бы ее.
Я ждал, но он принялся за еду.
— Месть, да? — тихо спросил я. — Это плохой повод делать что бы то ни было. Месть не вернет сделанного. Не восстановит уничтоженного.
На меня нахлынули воспоминания. Я говорил медленно, не уверенный, что хочу делиться ими даже с ним.
— Одна пьяная ночь бреда, обвинений людей, которых нет рядом, — я проглотил комок в горле, — и я понял, что никто не может вернуться в прошлое и исправить то, что оно сделало со мной. Никто не может вновь сделать меня цельным. И я простил их.
— Это другое, Фитц. Баррич и Молли никогда не хотели причинить тебе боль. То, что они сделали, они сделали для себя, полагая, что ты мертв. Их жизнь должна была продолжаться.
Он откусил клецку, медленно прожевал, выпил вина и откашлялся.