— Ошибаетесь, многоуважаемый Петр Васильевич, у нас тут все к делу относится, — процедил сквозь зубы Толстой.
— Сдается мне, вы, Федор Петрович, неравнодушны к художнику Травину, — со смешинкой заметил ректор по архитектуре Тон.
— Не более чем вы, Константин Андреевич и другие члены Совета, — раздраженно сказал Толстой.
— Тогда давайте к делу, — заключил Бруни, долгое время стоявший подле вице-президента и с усмешкой наблюдавший за спором членов Совета. — Пора рассматривать эскизы, а то мы сегодня вряд ли управимся. У нас кроме внеклассного художника Травина есть и другие претенденты на звания академика.
К концу дня в журнал Академического Совета была внесена запись:
«По прошениям художника Карлони (№ 660) и назначенного в академики Алексея Травина (№ 613), при которых представлялось: первый — сочиненный им проект „Торгового дома для женских уборов“, а второй — написанные им образа для церкви в Ораниенбауме, просят об удостоении их звания академика. Определено: Карлони по предоставленному труду признать назначенным в академики, а Травину объявить, чтобы он просил программу для звания академика».
— Вам, Алексей Иванович, всегда времени не будет хватать на самое главное — продвижение по карьерной лестнице, а конкретно — на получение звания академика, — официальным тоном заявил Ободовский, едва узнав, что друг опять откладывает предоставление новых работ в Академический Совет.
Придя в квартиру Травиных, он все еще ходил, заложив руки за спину, так и не сняв двубортный сюртук, а только расстегнув его. В квартире никого, кроме них, не было. Старшие дети Травина не вернулись с улицы, где гоняли в лапту с соседскими мальчишками, младший Петр был на занятиях в гимназии. У Татьяны, едва Платон зашел в квартиру, сразу нашелся повод — дома не оказалось бубликов, и она отравилась в булочную.
Друзья давно не встречались. Как правило, тон задавал Ободовский. Он учил друга уму-разуму, упрекая его в отсутствии постоянства в поступках и взглядах на жизнь.
Сегодня Платон застал Алексея за написанием прошения к Его Императорскому Высочеству, великому князю Константину Николаевичу. Попросил рассказать кратко, в чем суть дела. Оказалось, друга обманул купец Утин, который не заплатил ему за выполненные работы для его родственницы на сумму в 1191 рубль 35 копеек.
Все повторялось точь-в-точь, как и раньше. Едва начинались денежные неурядицы, судебные тяжбы, Травин забывал, что ему надо присутствовать на конкурсе или на слушаниях в Академии художеств, и с головой окунался в составление исковых заявлений, писем высокопоставленным чиновникам.
— Да пойми ты, дурья голова, не твое это дело по судам ходить. Ты внеклассный художник. Точнее, теперь уже назначенный в академики. На тебя распространяются привилегии, в том числе и оказание содействия по защите твоих прав. И пусть чиновники, которым не надо получать ни серебряных, ни золотых медалей, да и звания академика тоже, пусть они занимаются с купцом Утиным и ему подобным, — продолжал распаляться Ободовский. — Ну, чего молчишь?
— Так ты все сам за меня сказал, — ответил простодушно Травин.
— Выходит, я прав? — повеселел Платон.
— Нет.
— Это почему так?
— Да потому что твой совет подходит к людям, подобным тебе: с таким положением, при таком характере, но никак не мне, с расшатанными донельзя нервами, с расстроенными финансами и личным высоким самолюбием, которое, не успею я даже подумать, изнутри кричит: «Как вы смеете? Не позволю!»
— Помню, когда мы виделись последний раз, вы, Алексей Иванович, утверждали, что на этот раз не упустите возможность получить звание академика. Говорили, мол, вашу фамилию в список претендентов занесли, — миролюбивым тоном сказал Платон.
— Причина была уважительная, — буркнул Травин, пряча глаза.
— Опять на суде был?