— Это ты зря, Платон, паникуешь, — ухмыльнулся Травин. — Очищение икон ни в коей мере не станет помехой в моей основной работе. Зато благодаря своему секрету я выйду их нищеты, заживу как следует. С полгода всего прошло, как я первую икону вычистил, дай еще полгода, когда ко мне и народ знатный, у кого есть старинные иконы, потянется. А там, глядишь, напишу прошение в Академию художеств на рассмотрение моего ценного открытия.
— Ты, Алексей Иванович, всегда был прыток. Едва мысль созреет, а ты уже результаты подсчитываешь, — покачал головой Ободовский, переходя, как и было в начале разговора, к тону назидательному. — В таком деле, как очистка икон, торопиться не следует. Мне кажется, ты зря забросил пробы. Надо испытывать новые и новые методы. Было бы так все просто, как у тебя получилось, неужели другие до того не додумались?
— Другие не могли. А я смог! — выпалил Травин. — У меня доказательство одно — очищенная икона. — Он снова потряс перед Платоном Григорьевичем старинным образом.
— Тогда бросай судиться с обманщиками. Сделай красивый жест и откажись публично от своих притязаний, — Ободовский остановился подле Травина, положил руку ему на плечо. — Ты и без нервных потрясений денег на иконах заработаешь куда больше.
— Да как ты… Ты, как… — он сбросил руку с плеча, вскочил и сам принялся ходить по комнате, на чем свет ругая друга.
Ободовский стоял, зажав уши руками. Внутренне он проклинал себя последними словами, что, зная принципиальность Алексея, мог вслух высказать каверзную мысль.
— Хорошо, хорошо. Согласен я, — попытался Платон Григорьевич успокоить его. — Давай-ка лучше сменим тему. А еще лучше… — он посмотрел на притихшего Алексея. — Съездим на Ново-Лазаревское кладбище. Я ведь Елизавету знал.
Уговаривать Травина не пришлось. Выйдя из дома, они наняли экипаж, а спустя минут сорок были в Александро-Невской лавре. Провожатого брать не стали. Алексей Иванович хоть и проплутал немного по кладбищу, но к могиле вышел самостоятельно.
— Вот она, благоверная Елизавета Ивановна, — высокопарно произнес Травин, вытирая с лица скатившуюся слезинку.
— Ты мне так и не сказал, что с ней произошло. При каких обстоятельствах? — тихо спросил Ободовский.
— Лиза пошла на самопожертвование. Пусть это будет слишком торжественно сказано, но иначе и не назовешь тот факт, когда больной человек в лютый мороз снимает платок с головы и обвязывает им ребенка, подвергая себя опасности. Сколько помню ее, Лиза всегда была такой, — проговорил Алексей Иванович, не отрывая взгляда от могилы.
— Извини за неудачное сравнение, но она и тебя без боя отдала Татьяне. Другая бы женщина продолжала бороться за любимого и еще ой, сколько нервов попортила. А Елизавета не стала рушить семью, — сказал твердо Ободовский.
— Ты прав. Я очень боялся, что она будет продолжать настаивать на разводе, — согласился Алексей Иванович.
— Боялся? — вскинул глаза Платон Григорьевич.
— Да ведь фрейлина. Думал, побывала в кругу избранных и изменилась, научилась всяким там выкрутасам, — смущенно насупился Травин.
— Нет, дорогой Алеша, ошибаешься. У человека либо есть это самопожертвование в крови, либо нет. Оно не бывает приобретенным. Оно от рождения, — несколько нервно отреагировал Ободовский.
— Согласен с тобой. Давай помолчим. А то разругаемся. На кладбище как-то неприлично ссориться, — улыбнулся Травин.
Алексей Иванович достал из кармана чистый платок. Подошел к памятнику и стал вытирать его лицевую сторону. Его примеру последовал и Платон Григорьевич. Друзья молча убрали с земли несколько сухих веток, перекрестились и, ни слова не говоря друг другу, направились к выходу.
Шагали посреди аллеи. Перед аркой на них вышли несколько человек, облаченных в черные сутаны. Процессию возглавлял рослый кряжистый священник. Из-под клобука выбивались длинные седые волосы. Седой была и его большая борода. Несмотря на возраст, шел он размашистой походкой, горделиво подняв вверх голову.
— Высокого сана святой отец, — бросил Ободовский.