Поколение

— Может человек задуматься, зачем он существует? Зачем все это? — Он окинул взглядом сидящих в комнате. — Может человек спросить, по крайней мере, себя, если нельзя трогать других, почему все так зыбко и непрочно в этом мире? Почему ему так тяжело, когда другим весело и легко? Наконец, может человек выяснить, кто он?

— Все это блажь! — выкрикнул Стась. — Блажь! Или притворство!

— Не смей! — оборвала его Вита. — Не смей! Человек должен стыдиться себя так же, как и других.

— Да пусть кричит, — все тем же ровным, рассудительным тоном продолжал Димка. — Пусть. Если бы он хоть что-то мог объяснить. Если бы… — Замолчал, посмотрел сначала на брата, потом на встревоженную мать, решая, говорить ли ему дальше. «Бесполезно. Бесполезно… — молотком застучало в висках. — Никому ничего не докажешь. Никого ни в чем не убедишь, а только разбередишь душу да еще предстанешь перед всеми кретином или того хуже — пижоном, напустившим на себя блажь…»

На Димку навалила тоска, вдавила в кресло, и он физически ощутил, как свело и сдавило грудь, плечи. Наверное, сказывался хмель. Вино всегда приводило его в такое состояние: то взрывало, то леденило душу, сковывая в нем все: и тело и мысли, и ему уже не хотелось ничего. Ни говорить, ни двигаться, ни даже пить, хотелось только оборвать тоску, неважно как, но оборвать тут же, немедленно поставить точку. Казалось, легче всего это сделать, если бы имелась возможность спустить курок… Но такой возможности не было, и он привычно тянулся к бутылке.

Димка простер руку над столом, но, встретив взгляд Виты, опустил ее на скатерть. Он так был захвачен своими мыслями, что только сейчас услышал запальчивый голос Виты. Оказывается, она спорила со Стасем.

— Человек не может жить бездумно! — горячилась Вита. — Если он перестанет думать о своей жизни, он уже не человек. Он должен стыдиться дурной жизни.

— Но он и не может постоянно рефлексировать, копаться в себе, — возражал Стась. — Жизнь наполненная — это прежде всего поступки. Надо обязательно что-то делать, а не охать и ахать. Мужику вообще не пристало нытье. Мужик — он тогда мужик, когда за ним стоят поступки. А наша беда — мы много говорим. Только говорим и жалуемся. И вся жизнь по ветру…

— Но для того, чтобы совершать поступки, — отозвался отец, — надо знать, что делать.

— После двадцати человек обязан знать, — возразил Стась.

— А если не знает? — тихо спросила Вита.

— Все равно должен действовать, — продолжал Стась. — Метод проб и ошибок, к сожалению, а может, и к счастью, не отменил наш машинно-нейлоновый век. Пока человек познает жизнь… И чем больше острых углов и зазубрин, тем крепче выковывается личность.

— Какой же ты, Буров, железный, — вздохнула Вита. — И слова у тебя гремят: выко-вы-ва-ет-ся…

— Мы все, Буровы, такие, — оторвал взгляд от стола Димка и уперся глазами сначала в отца, потом в мать. — Все! Все! — жестко повторил он. — Мы и говорим и действуем только с позиции силы. Так что, дорогая Вита, не становись у нас на дороге. Тебе дорого обойдется.

Тон его слов был таков, что нельзя было понять, говорит ли он серьезно или зло шутит, как это повелось в буровской семье. Вита вопрошающе посмотрела на Димку, но лицо его выражало только усталость и злость. Он поднялся из-за стола, задержал взгляд на своей наполненной рюмке и, тут же резко отвернувшись, пошел к выходу.

— Ты куда? — упавшим голосом спросила мать. — Ведь гости же…

— Прогуляюсь, — буркнул он на ходу и скрылся за дверью.

Мать порывисто указала глазами Стасю: «Догони же, останови!» — и тот, сорвавшись с места, бросился вслед.

Поднялась и заспешила к выходу Вита. В комнате остались только родители.

— Столько ждала я этой встречи, столько ждала, а он все испоганил, паршивец, — сказала после долгого молчания Маша. Она сидела, отодвинувшись от стола, согнув спину и опустив тяжелые, бессильные руки. Лицо было злое и одновременно жалкое.