Поколение

Буров оторвался от своих мыслей и, глянув на жену, ответил ей и себе сразу:

— Надо не говорить, а что-то делать. Вот побежали за ним Стась и Вита. Это уже поступок. А мы с тобою говорим…

Однако в этот вечер родителям еще много довелось переговорить и пережить. Дети появились поздно, и до этого Буровы не находили себе места. Когда в двенадцатом часу вечера зазвонил телефон и Димка хмельным голосом прокричал: «Мама! Мы все вместе ужинаем в «Прибое», — Маша не удержалась и заплакала навзрыд.

— Боже, боже… Какие же жестокие, бессердечные у нас дети! Они ужинают в ресторане. Мы здесь извелись, а они… Кого же мы воспитали, Миша? — И она, сотрясаемая рыданиями, положила трубку.

Выплакавшись, обессиленная, поплелась в свою комнату, а Буров смотрел ей вслед, и его окатывали волны незнакомой ему жалости. «Ну чего уж она так? Может, все обойдется, и мы, как всякие родители, преувеличиваем?..»

Он несколько минут сидел неподвижно, а потом, поднявшись, пошел вслед за женой, подбирая слова утешения. Приоткрыл дверь: жена спала. Его испугал ее внезапный сон, но он тут же успокоил себя: так бывает, если выбьешься из сил. У Маши сегодня сумасшедший день… Последние часы, когда они, всполошенные, бросались к телефону на каждый звонок, вымотали ее. Вот уже воистину кто-то сказал святую правду: «Без детей плохо, но и с ними не легче».

Буров вспомнил Степана Пахомова — может, тот и прав, что не обзавелся детьми. Надо ли вот так сжигать себя? Очень может быть… И все же Степану хуже, чем им с Машей. Ему теперь совсем плохо. «Не стало Лены — померк свет», — вспомнились его слова. Для Пахомова эта смерть — удар страшный. Сжался, закаменел, смотрит на всех волком. Больше года прошло, а он все не отходит. Пропадает на своем Севере… В начале лета опять укатил. Перед отъездом виделись в Москве. Очень не понравился он Бурову. Чумной, про писательство говорил с отвращением, только Толстого своего еще и поминал добром, а про других и про себя черт знает что толковал…

Пьесу Пахомова смотрел в Москве без Степана. Иван Матвеевич расхвалил, а ему не очень понравилась. Главный герой, ученый, походил на самого Пахомова и говорил так же, как Степан. Буров закрывал глаза, и ему явственно слышалась его речь. А сцены на заводе — хорошие. Зорко высмотрел… О многом хотелось сказать Степану после спектакля, да не было его рядом. Может, и хорошо, что не было, а то бы опять разругались вдрызг. Возмутила Бурова полуправда, ловкая смесь правды и неправды. Он даже хотел написать письмо Степану и спросить, зачем они, писатели, мешают правду с неправдой? Зачем? Неужели сами этого не видят? Но вспомнил их давний спор с Пахомовым о его первой повести «Конструкторы» и раздумал.

«Ты должен понимать разницу между литературой и жизнью, — кричал тогда на Бурова Степан. — Литература никогда не сравняется с жизнью!»

Сколько они спорили! Чего только не говорили друг другу! Настоящие друзья, наверное, только так и могут вести себя. Расставались на годы… А приходил день встречи, и все вставало на свои места. Они начинали разговор с того же, на чем закончили, будто только вчера расстались. Так было и так есть, потому что каждый из них постоянно проверяет свои поступки и мысли: «А что подумал бы и сказал Пахомов?», «Как отнесся бы к этому Буров?» Им всегда не хватало друг друга, но было тесно, когда они сходились.

Как он там, его Пахомыч, на своем Севере? Как переживает свое несчастье? Мужик он крепкий, выдюжит… Какая глупость стряслась с Еленой! Какая глупость… Смерть, видно, никогда не была умной. Но такая… Сколько в мире горя разлито! Какие только трагедии и несчастья не случаются с людьми, а жить надо. Твоя беда, Буров, по сравнению с их бедой не беда. В жизни бывает всякое, и надо крепиться. Пока держишься — живешь, а отпустил вожжи, и понесло тебя, закружило… «Вот так, Маша, — обратился он мысленно к жене. — Ты же всегда была мудрой и мужественной. А что теперь с тобою случилось?»

Буров сидел в кресле под торшером-грибом и незаметно для себя начал безмолвную беседу с женой. Он спорил, доказывал ей, и выходило, что был во всем прав, а Маша не права, и он не понимал, почему же она, осознавая свою неправоту, все-таки делает по-своему.

И вдруг Буров поймал себя на том, что он в последнее время чаще беседует с женой мысленно, чем с глазу на глаз. За многие годы совместной жизни, привыкнув обсуждать с женою все и вся, он из-за своей занятости на службе с тех пор, как стал генеральным директором, лишился этой возможности, и ее теперь заменяли бесплодные беседы, где все голы забивались в одни ворота. Поговорив и поспорив с женой, Буров утверждался в своей правоте, продолжал поступать по-своему, будто получал на это право откуда-то свыше.

«Выходит, ты, Буров, только от других требуешь справедливости, а сам гнешь и ломаешь все через колено, — устыдил он себя. — Не притворяйся, не такое уж для тебя это открытие. И раньше видел, да отмахивался. Все мы за чужой счет горазды…»

Буров не любил копаться в своих переживаниях (он считал это дамским занятием), но когда дело касалось его поступков, он всегда безжалостно спрашивал себя: «Справедлив ли ты?» Иногда выходило, что нет. И тогда он знал только один путь поправить свои промахи — быть справедливым.

И опять рядом с Машей встала Кира Сарычева: все оттого, что появилась она… «Чепуха! — отмахнулся. — Ее и в помине не было, а я уже перестал нуждаться в откровенных беседах с женою…»

Буров не слышал, как вошли в дом сын и сноха. Из коридора донеслись приглушенные голоса Виты и Стася, и он обрадованно пошел им навстречу, надеясь услышать и голос Димки. Но младшего сына не было, и Бурова обдало тревогой.

— Не пугайтесь, Михаил Иванович, — шагнула к нему Вита, — с Димой все в порядке.

Из спальни вышла Маша. Еще заспанная, она тут же разгадала:

— Он, конечно, к этой, своей поехал… — Она сделала трудную паузу, сдерживая раздражение, и зло добавила: — Что ему все мы!.. Эта потаскушка…