Самые многообещающие результаты освоения земель, которые сейчас относятся к северо-востоку Соединенных Штатов, принесла экспедиция Генри Хадсона — англичанина, которого ОИК наняла искать Северо-Восточный проход на Восток в 1609 году. Дополнительный пункт договора запрещал Хадсону «искать иного пути или прохода кроме пути через север или северо-восток, выше Новой Земли».[1381] Однако в мае 1609 года, через две недели после входа в Баренцево море — названное в честь Виллема Баренца, голландского исследователя, который побывал там в 1590-х, тоже ища Северо-Восточный проход, — Хадсон повернул назад и двинулся на запад через Атлантику. Пройдя вдоль побережья между Мэном и Чесапиком, он вошел в Нью-Йоркскую гавань и поднялся на 125 миль по реке, носящей теперь его имя (Гудзон), к нынешнему Олбани. По пути обратно в Нидерланды Хадсон высадился в английском Дартмуте, тем самым наведя некоторых на подозрения, что экспедицию финансировали англичане. (Свое следующее и последнее плавание, в поисках Северо-Западного прохода, он совершал на английском корабле. После суровой зимовки в Гудзонском заливе взбунтовавшаяся команда посадила его и еще восемь человек в шлюпку и пустила в открытое море; больше их никто не видел). Под впечатлением от результатов первого плавания Хадсона голландцы основали на Гудзоне фактории — в Олбани (1614) и на Манхэттене (1624), который стал колонией Нового Амстердама.
У англичан, между тем, не остывал интерес к Северной Виргинии, подстегнутый Джоном Смитом, который выпустил «Описание Новой Англии» (1614), чтобы привлечь потенциальных поселенцев. «Из всех четырех частей света, которые мне довелось видеть незаселенными, — писал ветеран европейских войн и средиземноморской торговли, побывавший в турецком рабстве и возглавивший основание Джеймстауна, — будь у меня средства основать колонию, я основал бы ее здесь, и нигде более».[1382] Одна из немногих английских книг, восхвалявших переселение за океан, она стала путеводной звездой для «пилигримов», основавших первое постоянное английское поселение в Плимуте на Массачусетском заливе. Единственный корабль пилигримов, «Мэйфлауэр», принявший на борт 102 человека, совершил на редкость спокойное по тем временам плавание через Атлантику. За десять недель в море умер лишь один пассажир — и один ребенок появился на свет. Однако к суровой зиме сошедшие на берег не были готовы, и до весны дожила лишь половина. Будущее оставшихся было бы незавидным, если бы не помощь индейца Тисквонтума (или Сквонто), судьба которого дает нам возможность взглянуть на крепнущие трансатлантические связи начала XVII века глазами жителя Нового Света.[1383] В 1614 году Тисквонтум был захвачен в плен англичанами-работорговцами, попал в Испанию и откуда бежал в Англию. Несколько лет спустя его взяли в плавание к Ньюфаундленду, и уже оттуда в 1619 году он пробрался обратно на Кейп-Код и обнаружил, что его родное селение целиком погибло от эпидемии. То была северная волна инфекционных заболеваний, косивших коренное население испанской Америки и опустошавших побережье, которое затем с энтузиазмом осваивали английские колонисты. К пилигримам Тисквонтума отправил вождь соседнего племени как владеющего английским языком, и он многому научил поселенцев, но даже после его уроков в Плимутской колонии через десять лет насчитывалось лишь три сотни человек.
Несмотря на лишения и тяготы, в первые североамериканские поселения тянулись иммигранты из Англии, Франции, Нидерландов и Швеции. В 1629 году был основан пуританский Бостон, а до Английской революции 1642–1646 годов, с которой закончилась первая волна переселений, в Новую Англию перебралось 23 000 человек. Но хотя Великим переселением называется именно миграция в Новую Англию, за все столетие там осело меньше иммигрантов, чем на Чесапикском заливе, а Карибы притягивали куда больше людей, чем весь североамериканский континент.[1384] Однако население Новой Англии стабильно увеличивалось благодаря естественному приросту и минимальным потерям.[1385] В 1630-х ни одно из 198 судов, совершавших десятинедельные переходы, не пропало в море. Пуритане видели в этом Божий промысел, однако с большей вероятностью стоило бы благодарить общность целей, строгую организацию и относительно низкую статистику заболеваний, истреблявших большинство переселяющихся за океан как в море, так и на берегу, особенно в тропиках. Новоанглийские колонисты приезжали целыми семьями, их объединяла общая крепкая вера, и работали они теперь на себя, а не на хозяина-эксплуататора в кабальных условиях.
Основатели Массачусетса надеялись создать кальвинистский рай для землевладельцев и их работников, но каменистая почва Новой Англии вынуждала поселенцев переквалифицироваться в рыбаков и торговцев. Разорение, вызванное Английской революцией, «погнало наших людей заготавливать рыбу, обшивку, тес и тому подобное, сеять коноплю и лен… и оглядываться на Вест-Индию в поисках рынков сбыта»,[1386] чтобы поставлять лес и рыбу на карибские сахарные плантации. Бостонцам принадлежала львиная доля межколониальной и трансатлантической торговли. В Англию из Северной Америки везли корабельный лес и шкиперское имущество. И хотя леса в Англии хватало, транспортировать его к побережью выходило запредельно дорого,[1387] а поставки шкиперского имущества с Балтики зависели от превратностей европейской политики. Трактат конца XVI века, «содержащий важные побудительные причины» заселения Северной Америки, подчеркивал: «Немаловажно для безопасности и благополучия Англии, что в тех северных землях держава наша обретет все необходимое для оснастки флота, как то: смолу, канаты, тросы, мачты и тому подобное».[1388] Груз мачт достиг берегов Англии в 1630-х годах, но полную силу торговля набрала только во время первой Англо-голландской войны, когда союзники голландцев датчане закрыли Балтику для английских судов.
Новоанглийские мачты, самые длинные из которых достигали тридцати пяти метров, представляли ценность не меньшую, чем в наше время нефть — вполне уместное сравнение, судя по дневниковой записи флотского администратора Сэмюэла Пипса, сделанной во время второй Англо-голландской войны:
Новая Англия была не единственным источником шкиперского имущества, однако почти на всем протяжении XVII века серповидный дуб, сосну, смолу и деготь из обеих Каролин неизменно возили именно новоанглийские торговцы.[1390]
После Реставрации возникают новые торговые узлы.[1391] В южнокаролинский Чарльстон, заложенный в 1670 году у слияния рек Эшли и Купер, тянулись как поселенцы из северных колоний, так и шотландско-ирландские пресвитериане, немецкие лютеране и, главным образом в 1680-е годы, французские гугеноты, бежавшие от гонений, начатых Людовиком XIV. Вскоре после того в Каролинах начали укрываться карибские пираты и флибустьеры, объявленные великими державами вне закона на островах.[1392] Чарльстон был важнейшим городом британской Северной Америки к югу от Филадельфии, основанной Уильямом Пенном (отец которого захватывал Ямайку) в 1691 году на клочке суши между реками Делавэр и Скулкилл. Квакер Пенн привечал и тысячу скандинавских и голландских переселенцев, обосновавшихся вокруг устья Делавэра за предшествующие сорок лет, и немецких меннонитов и других иммигрантов. За пять лет население Пенсильвании достигло пяти тысяч человек.[1393] Хотя ее торговый флот уступал размерами бостонскому и нью-йоркскому, Филадельфия успешно (а то и непревзойденно) соперничала с этими городами благодаря атмосфере религиозной терпимости, сельскохозяйственной и промышленной производительности, а также большей близости к центру прибрежных колониальных земель.
Военно-морской флот в странах Европы
Отсутствие прямого участия в освоении Америки со стороны европейских правительств объяснялось не столько равнодушием к судьбе колоний, сколько нехваткой ресурсов для установления своей власти за океаном. При всей скрупулезности административной организации и щедрости расходов на корабли, вооружение и порты, европейские военно-морские силы редко действовали вдали от родных берегов и почти никогда за пределами европейских вод. До XVIII века морские сражения, как правило, получали название по тому или иному мысу или городу, близ которого произошла битва. Исключением были испанцы, чьи корабли эскортировали транспортные суда с сокровищами из Америки и обратно, и португальцы, державшие флотилии в бразильских и азиатских водах. Вооруженные торговые суда голландских Ост-Индской и Вест-Индской компаний тоже ходили в дальние моря, но то не были военно-морские эскадры, решающие задачи государственного значения. Полвека с лишним военных конфликтов между морскими державами атлантической Европы требовали совершенствовать и развивать военно-морскую отрасль, однако операции в дальних морях были редки.
В первые два десятилетия XVII века применения для флота практически не находилось. В 1604 году Испания заключила мир с королем Англии Яковом I, а пять лет спустя добилась перемирия с голландцами. Относительное затишье прервала Тридцатилетняя война, начавшаяся в 1618 году из-за конфликта императора Священной Римской империи с протестантским королем Богемии и раздутая три года спустя обострением отношений между Испанией и Нидерландской республикой. Возобновление войны послужило началом нового витка военно-морского соперничества, которое будет длиться почти безостановочно независимо от войны и мира до самого XX века. Тридцатилетняя война и Нидерландская революция бушевали порознь, но главный министр Филиппа IV граф-герцог де Оливарес пытался связать их воедино — прежде всего, чтобы вырвать из рук голландцев испанские торговые пути на Балтике.[1394] Обеспечение доступа к шкиперскому имуществу и зерну требовалось, главным образом, для военно-стратегических целей, тогда как узурпация торговли должна была перекрыть голландцам приток прибылей.
По расчету де Оливареса, выступив единым фронтом, габсбургская Испания и Австрия вместе с Речью Посполитой (врагом Швеции, поддерживавшей голландцев) должны были окружить Францию, которая, несмотря на католичество, союзничала с Нидерландской республикой. Оливарес рассчитывал в том числе и на созданную испанцами Фламандскую армаду, состоявшую в 1621 году из десятка фрегатов, которые базировались в Дюнкерке и могли перехватывать каперов, нападавших на французские, голландские и английские суда.[1395] Фрегаты эти, разработанные кораблестроителями Испанских Нидерландов, представляли собой относительно небольшие, но быстрые трехмачтовые боевые корабли, идеально подходящие для разведки, эскортирования транспортов и рейдерских действий. Впечатленный успехами испанского флота в первой половине десятилетия, Филипп IV писал 1625 году губернатору Испанских Нидерландов: «…отныне и впредь сухопутная война сведется к обороне… В Мардейке [близ Дюнкерка] построим флот из пятидесяти боевых кораблей».[1396] Эти планы оказались неосуществимыми, но королевские фрегаты и каперы десятками топили голландские рыболовные суда и их эскорт, настигая их даже у шетландских и исландских берегов. В административной области тоже происходили изменения: в 1623 году испанцы учредили Северное Адмиралтейство, ведавшее сообщением между Испанией и Фландрией;[1397] вынуждали нейтральные суда заходить в Дюнкерк для инспекторской проверки на предмет контрабанды и ввели целый ряд протекционистских мер, включавших сорокапроцентную пошлину на французский экспорт в Испанию.[1398] (Испанцы, торговавшие во Франции, платили 2,5 процента.) Однако в конце концов Оливаресу пришлось отказаться от планов монополизировать Балтику — все его внимание занимал теперь конфликт с Францией и последствия захвата Питом Хайном серебряного флота на Кубе.
Французский противник Оливареса кардинал Ришелье, главный министр Людовика XIII, был в равной степени озабочен владычеством голландцев и англичан на французских торговых путях, мусульманских и христианских корсаров в Средиземноморье, растущими морскими аппетитами Испании и угрозой со стороны непокорных гугенотов в Ла-Рошели, одном из самых развитых французских портов. Проблемы усугубились с обострением вражды между Испанией и Нидерландами (которая ставила под удар французскую торговлю, несмотря на появляющуюся у французских коммерсантов возможность воспользоваться испанским эмбарго на голландские поставки) и угрозой морской войны с гугенотами и Англией. В 1621 году гугентоты основали собственное адмиралтейство и за последующие четыре года атаковали ряд французских портов. Надеясь ослабить поддержку гугенотов со стороны англичан, Людовик XIII устроил брак своей сестры Марии Генриетты с Карлом I. Однако англичан слишком страшила перспектива возрождения французского морского могущества, и личный союз Стюартов и Бурбонов не помешал им в 1627 году захватить Иль-де-Ре, расположенный в непосредственной близости от Ла-Рошели. Французы выбили их оттуда, и хотя на следующий год англичане повторили попытку, их присутствие ни на что не повлияло — взятие Ла-Рошели после четырнадцатимесячной осады положило конец французским религиозным войнам.[1399]
Гугенотам играло на руку отсутствие у Франции государственного флота — несмотря на идущие с XVI века реформы.[1400] Более того, адмиралу Франции подчинялись Пикардия и Нормандия на Ла-Манше, а также Пуату и Сентонж на Бискайском заливе, но Бретань, Прованс и Гиень держали собственные флотилии и придерживались разных подходов к морскому праву. В результате французская корона не могла собрать средства для создания государственного флота или даже перебрасывать флотилии из одной провинции в другую. За год до осады Ла-Рошели Ришелье упразднил звание адмирала Франции и начал строить флот практически с ноля — сорок боевых кораблей, тридцать галер и десять галеонов, «настоящих морских крепостей».[1401] Кроме того, он попытался модернизировать французские порты для нужд флота, но его планам препятствовали неблагоприятные природные условия, равнодушие и открытое сопротивление. Тем не менее к моменту заключения официального союза с голландцами против Испании в 1635 году флот был создан и год спустя нанес испанцам значительный урон — семнадцать галер и кораблей и 4000 жизней — в сражении при Гетарии в Бискайском заливе.[1402]
«Какой позор видеть, что нашего короля, величайшего из христианских правителей, превосходят в морской мощи даже мелкие князьки», — с полным на то правом сокрушался Ришелье.[1403] Однако не более высокого мнения были о своем флоте и многие англичане. «Такого дрянного, жалкого флота на морях еще не видывали, — писал современник. — Неприятель поднимет нас на смех».[1404] В надежде восстановить престиж флота, пошатнувшийся со времен Елизаветы I и Дрейка, Карл I задался целью утвердить заново старинное — пусть и умозрительное — право Англии на воды, омывающие Британские острова, построив соответствующий этим притязаниям флот и выпустив наконец в свет трактат Джона Селдена «О суверенитете, или Владение морем». После роспуска парламента в 1629 году Карл собирал средства на строительство флота не за счет прямых налогов, которые поступали бы в казначейство и находились в ведении парламента, а с помощью векселей — так называемых «корабельных денег», — погашаемых как наличными, так и натурой.[1405] За шесть лет этот метод принес свыше 800 000 фунтов, и располагающий теперь финансами Карл сообщил кораблестроителю Финеасу Петту о своем «монаршем решении построить большой новый корабль».[1406] Скептики предупреждали, что «не в силах человеческих создать пригодный для службы корабль с тремя батарейными палубами»,[1407] но ни Карла, ни сына Петта, Питера, который в итоге и конструировал этот корабль, им разубедить не удалось. Обошедшийся в 65 586 фунтов (стоимость десяти сорокапушечных кораблей), «Повелитель морей», как подсказывало название, был орудием не только войны, но и пропаганды. В брошюре, посвященной, главным образом, «декоративному убранству, которое украшает корабль… резьбе, фигурам и изречениями над ними»,[1408] драматург и эссеист Томас Хейвуд вкратце описывает и вооружение корабля:
Далее Хейвуд отмечает, что забота Карла о чести и безопасности державы «должна побуждать всех его преданных и любящих подданных охотно и щедро жертвовать корабельные деньги». В действительности же военно-морская программа, с которой так носился Карл, вызывала у верноподданных негодование, так что «Повелитель морей» как воплощение монаршей расточительности и самоуправства способствовал в конечном счете свержению короля.
Расточительство было бы оправдано, сумей королевский флот надежно защитить английские морские рубежи, однако во время противостояния между испанским флотом под командованием Антонио де Окендо и голландским адмиралом Мартином Харпертсзоном Тромпом в 1639 году он продемонстрировал свою полнейшую несостоятельность. За год до того Оливарес подсчитал, что Испания одержала за семнадцать лет восемьдесят две победы на море. Однако баланс сил менялся. Как раз в этот год испанская эскадра была разгромлена при Гетарии, а следующей весной голландские корабли взяли в плен семьсот перевозимых во Фландрию солдат. В сентябре Окендо отправили на север с подкреплением, но, преследуемый Тромпом, встал на якорь на рейде Даунс к северу от Дувра. Это, бесспорно, были английские территориальные воды, однако Англия из-за отсутствия мощного флота не смогла добиться мира, и 21 октября, после долгого противостояния, голландцы захватили или потопили тридцать два испанских боевых корабля и транспорта. Пять тысяч солдат дюнкеркские каперы сумели переправить во Фландрию, а сам Окендо добрался до Дюнкерка и вернулся в Испанию. Тем не менее сражение нанесло сокрушительный удар как по Испании, так и по надеждам Карла продемонстрировать власть над морем.[1409]
Что не менее важно, оно безоговорочно причислило Нидерландскую республику к великим европейским морским державам. Организация голландского флота, почти не изменившаяся с 1597 по 1785 год, представляла собой нечто среднее между английской и французской моделями и опиралась на пять адмиралтейств в приморских провинциях Фрисландия, Голландия и Зеландия.[1410] Содержался флот за счет налогов на торговцев, собираемых адмиралтействами, а в военное время к ним добавлялся ратифицированный Генеральными штатами чрезвычайный бюджет. Каждое адмиралтейство самостоятельно набирало судовую команду, строило и ремонтировало корабли и склады, организовывало конвои, обладало полномочиями выдавать каперские патенты, устраивало призовые суды и занималось другими вопросами морского права. В XVII веке такая организация обеспечивала голландцам преимущество над английским и испанским флотом, однако в следующем столетии уже не оправдывала себя, поскольку кровопролитная государственная политика требовала еще более крупных и тяжело вооруженных кораблей.
Воюющая Голландия, 1652–1680 годы