Всего при Трафальгаре сражалось 43 000 человек, потери с обеих сторон составили 17 процентов — более 3100 моряков погибшими и 4100 ранеными.[1486] В целом испанско-французский флот понес в три раза бо́льшие потери, чем британцы, а убитыми — в десять раз. Разница не особенно удивляет, британцы обычно выходили из сражений с еще меньшими потерями. По некоторым оценкам, в шести крупных морских боях между Славным первым июня и Трафальгаром британцы потеряли убитыми в шесть раз меньше противника, а в десяти схватках один на один во время Семилетней войны у французов погибло 855 человек, в тринадцать раз больше, чем у британцев. Причин для этой разницы немало, но одна из них — выработанное англичанами психологическое преимущество, основанное на том, что смысл битвы они видели в атаке. Адмирала Джона Бинга, упустившего Менорку во время Семилетней войны, расстреляли не за то, что сдал остров, и не за трусость, а за то, «что не сделал все возможное, чтобы захватить или уничтожить вражеские корабли»[1487] — преступление, караемое, согласно военному кодексу, смертной казнью.
Петр I и морские амбиции России
Пока западные державы в конце XVII века боролись за господство в Атлантике и Средиземноморье, Петр I ускоренными темпами ковал из России морскую державу. Главной заслугой царя было не строительство большого флота и не формирование военно-морской администрации — этого он тоже добился, хотя детища его оказались не очень долговечными, — а выход к Балтийскому и Черному морям и дальнейшее продвижение на восток через Сибирь к Тихому океану и Северной Америке. В 1683 году Петр первым из царей посетил беломорский порт Архангельск и повелел заложить там свою первую верфь. Тринадцать лет спустя он осадил отстоящую от Архангельска на две тысячи с лишним километров к югу черноморскую крепость Азов,[1488] но кампания успехом не увенчалась из-за невозможности блокировать снабжение крепости по морю. Тогда Петр I построил на реке Воронеж — притоке Дона — двадцать пять галер и 1400 речных стругов и барок, и на следующий год Азов был взят. До Черного моря было теперь рукой подать, и Петр I начал крупную кораблестроительную кампанию, однако в конечном счете бо́льшая часть кораблей сгнила или была передана туркам (как и Азов) по мирному договору 1713 года. Тем временем Петр I год ездил по Западной Европе, лично учась кораблестроению на голландских и английских верфях и осваивая навигационное мастерство и тонкости организации военно-морских сил.[1489] Кроме того, царь вербовал кораблестроителей и преподавателей для учрежденной в 1700 году в Москве Школы математических и навигацких наук (пятнадцать лет спустя будет открыта Морская академия в Санкт-Петербурге); готовил почву для отправки российских корабелов, моряков, лоцманов и инженеров учиться на Западе и брал французский, британский, голландский, датский и шведский морские уставы за образец для российского, изданного в 1720 году.[1490]
Применить на практике активно перенимаемый опыт зарождающемуся российскому флоту выпало в Северной войне (1700–1721) с Швецией и ее союзниками. Первое десятилетие успехами отмечено не было, если не считать взятия крепости Нотебург на Неве, в устье которой Петр в 1703 году основал Санкт-Петербург.[1491] Восемь лет спустя русские завоевали находившиеся под властью шведов города от Вислы до финской границы, а в 1714 году галерная флотилия перебросила десант числом 1600 человек к Гельсингфорсу (Хельсинки), тогда принадлежавшему шведам. Шведский флот из двадцати восьми кораблей (включая шестнадцать линейных) отступил к выходу в Финский залив, где русские разгромили его в Гангутском сражении.[1492] Во флоте Петра имелось одиннадцать линейных кораблей, четыре фрегата и девяносто девять галер, сконструированных по венецианским образцам. Часть кораблей строилась в России, часть заказывали из Нидерландов и Англии, что сильно встревожило шведов, усмотревших в этом нарушение англо-шведских мирных договоров. В анонимном памфлете, озаглавленном «Северный кризис, или Беспристрастные суждения о политике царя» (1716), далеко не беспристрастный шведский посол граф Карл Юлленборг писал: «Эти звери, дикари и варвары рвутся владеть Балтикой. Флот царя скоро превзойдет числом шведский и датский вместе взятые… и установит свое господство на Балтийском море. Вот тогда мы спросим себя, где были наши глаза и как мы не разглядели его далеко идущих планов».[1493] Когда Лондон обеспокоился тем, что царь «сманивает за границу мастеровых из британских мануфактур»,[1494] парламент издал закон, призванный пресечь вербовку искусных ремесленников Россией. Тем не менее стратегия Петра I принесла обильные плоды, и Ништадтский мир,[1495] по которому Швеция уступала России Эстонию, Ливонию, Ингерманландию и часть Карелии (прилегающую к Санкт-Петербургу), положил конец многовековой изоляции России от Балтики, прочно укрепив ее в статусе одного из главных игроков на европейской арене.
Резкие перемены курса внешней политики при преемниках Петра I никак не затронули вечную вражду с османами. В 1736 году Азов был взят снова, но только при Екатерине II удалось наконец сломить монополию турок на Черном море. В начале Русско-турецкой войны 1768–1774 годов Екатерина II перебросила с Балтики в Средиземноморье четырнадцать линейных кораблей и семь фрегатов. Обеспокоенные французско-османским сближением британцы переоснастили российский флот и предложили услуги опытных морских офицеров. Несмотря на превосходство турок в числе линейных кораблей, 25 июня 1770 года их флот был почти полностью уничтожен в огне Чесменского сражения[1496] у эгейского побережья Турции — эпохальное событие, наконец исполнившее мечты Петра I о славе русского флота. По Кючук-Кайнарджийскому миру Россия получила ряд крепостей на Азовском море и в устье Днепра, а также открыла для своих и иноземных судов Черное море, Босфор и Дарданеллы, два столетия находившиеся под безраздельной властью Османской империи.
Формально проход через проливы был разрешен только российским торговым судам, однако другие — в частности, французские — преодолевали ограничение под российским флагом. Набирающую обороты торговлю подкосила Русско-турецкая война 1787–1792 годов, поводом к которой послужило присоединение Россией Крыма и строительство военно-морской базы в Севастополе.[1497] К концу войны центром торговой и политической активности России на Черном море стала Одесса, в наше время принадлежащая Украине. Череда толковых градоначальников — в том числе двух французов — за полвека, прошедших с 1794 года, превратила порт из деревни с 2000 жителями в процветающий город с населением в 75 000 человек. До появления железных дорог в середине XIX века черноморские порты России существовали не столько за счет связей с северными частями страны, сколько за счет морского сообщения с портами Османской империи, Эгейского моря и земель за их пределами. И хотя в Одессу за этот период перебралось немало русских, торговая прослойка там отличалась большей этнической пестротой, чем в любом другом уголке империи: кроме армян, евреев, греков, татар, там обосновались немецкие меннониты, а также торговцы из Франции и других западноевропейских стран. Приезжали и турки, хотя турецкие порты — в отличие от проливов — открыли для российских судов только после Адрианапольского мира в 1829 году.[1498]
Торговля с Азией
Выход России к Черному морю наделил царя беспрецедентным влиянием на православное население Османской империи от Балкан до Ближнего Востока и встревожил британцев, испугавшихся, что Россия сменит Францию в роли главной угрозы — пусть и не на море — сношениям с Индией. Во время Семилетней войны войска Ост-Индской компании (почти целиком укомплектованные индийцами) нанесли поражение правителю Бенгалии — независимой провинции Империи Моголов, которая стала краеугольным камнем Британской Индии. Могольского наместника заменил ставленник компании, и несколько лет спустя великий могол, власть которого к тому времени заметно пошатнулась, был вынужден отдать Английской Ост-Индской компании функции дивана (финансового ведомства) Бенгалии, Бигара и Ориссы.[1499] Закрепившись в Калькутте — речном порте на притоке Ганга Хугли, — компания принялась стремительно умножать доходы от Бенгалии, одной из богатейших индийских земель. Благодаря контролю над бесценными бенгальскими шелковыми и хлопковыми производствами, объем серебра, который компании приходилось ввозить в Индию, чтобы платить за импортируемые в Европу товары, сократился более чем на 90 процентов — с 5 миллионов гульденов в 1751–1752 годах до менее 400 000 двадцать лет спустя.[1500] Между тем стоимость экспорта из Бенгалии выросла с 1760 по 1780 год почти в три раза — до 12,5 миллиона гульденов в год.[1501] Общая стоимость импорта голландской и английской компаний в Европу увеличилась в XVIII веке в четыре раза, но при этом разительно изменился его состав. В конце 1630-х годов более чем две трети перевозимого ОИК товара приходилось на пряности (в том числе перец) и менее 15 процентов на ткани. Столетие спустя доля пряностей снизилась до 14 процентов, а доля тканей троекратно выросла. У англичан пряности, которыми они всегда занимались меньше, составляли в 1731–1740 годах всего 4 процента от общего объема, на три четверти занятого тканями.
Величайшим двигателем торговли с Азией явился китайский чай, в ограниченных количествах начавший поступать в Европу с 1660-х годов.[1502] Первыми эту нишу стали осваивать голландцы, и если к 1715 году ОИК закупала для Нидерландов от шестидесяти до семидесяти тысяч фунтов чая в год, то к концу столетия ежегодный объем импорта достигал четырех-пяти миллионов фунтов. Еще больше впечатляли успехи ее английских конкурентов, закупки которых выросли с 20 000 фунтов в год в 1700-м до 100 000 фунтов в 1706-м, а через шестьдесят лет — до шести миллионов фунтов. Пока британское правительство не снизило в 1784 году грабительские пошлины на импорт чая (составлявшие от 79 до 127 процентов[1503]), более семи миллионов фунтов чая — примерно половина всего импорта в континентальную Европу силами ОИК и других торговых компаний — ежегодно переправлялись в Британию контрабандой. Уменьшение пошлин до 12,5 процента послужило сразу нескольким целям: снизило розничную цену чая, покончило с контрабандой и увеличило долю Британии в европейском импорте чая с 36 до 84 процентов.
Следуя давней китайской традиции борьбы с пагубным влиянием иноземцев, династия Цин (1644–1912) ввела так называемую кантонскую систему торговли, призванную удерживать европейцев на безопасном расстоянии от своих подданных.[1504] Принципы ее были изложены в Пяти указах 1759 года, устанавливающих временные и территориальные границы для судов и людей (европейских женщин, в том числе служанок, не пускали дальше Макао); требовавших вести торговлю только при посредничестве уполномоченных правительством торговцев (
Приобщение Китая к коммерческой и политической жизни Юго-Восточной Азии происходило силами частных предпринимателей, не пользующихся поддержкой властей, однако действовали они с таким размахом, что на заморских территориях постепенно превращались в «торговцев без империи»,[1505] почти как мусульманские купцы на берегах Индии в предшествующие века. Китайские кварталы давно росли в колониальных городах — Макао, Маниле, Батавии и Малакке, где китайские торговцы и ремесленники намного превосходили числом европейских поселенцев. Джонки водоизмещением в пятьсот-шестьсот тонн из Амоя (Сямынь) часто заходили в Бруней, на Борнео, находившийся вне сферы европейского влияния, и в 1776 году гость Ост-Индской компании писал, что «торговля между Китаем и Борнео напоминает европейско-американскую»[1506] масштабами. К концу века в Амое базировалась тысяча джонок, ходивших в дальние моря.[1507]
Кроме того, китайцы внедрялись в административные институты таких государств, как Аюттхая в Таиланде и Матарам на Яве, где правители назначали их сборщиками налогов, чтобы доходное место не досталось претендентам из местных. Были территории, где у китайцев складывались собственные государственные образования под патронажем местных правителей. По мере роста диаспоры китайцы все больше обращались к сельскому хозяйству, выращивая продовольственные культуры и перец.[1508] Другие занятия включали добычу олова на Малакке и золота на Борнео, где в конце века началась золотая лихорадка. Если португальцы, голландцы, а потом и британцы тяготели к местам, уже освоенным китайскими торговцами, то китайцы и юго-восточные азиаты за морями, наоборот, от европейцев зависели меньше. Бугийские торговцы с Сулавеси вырвали у голландцев контроль над несколькими малайскими штатами, а их поселение на юге Малакки привлекло Стэмфорда Раффлза на Сингапур, остров в восточной части Малаккского пролива.[1509] В 1819 году он арендовал остров у султана Джохора и основал факторию с целью содействовать китайской торговле и ослабить ОИК. Выбор оказался превосходным. К 1867 году, когда остров официально стал колонией британской короны, его население достигло ста тысяч, а сегодня в независимом городе-государстве проживает пять миллионов человек, и он входит в пятерку крупнейших портов мира.
К тому времени, как Раффлз закрепился на Сингапуре, к торговле в муссонных морях начали приобщаться и американцы, искавшие прибыльные торговые ниши в мире, где господствовали британцы, которые после Войны за независимость всеми силами пытались перекрыть кислород своим бывшим колонистам. В 1783 году «Эмпресс оф Чайна» вышла из Нью-Йорка с грузом женьшеня, вина и бренди, различных промышленных товаров и двадцати тысяч долларов серебром. Побывав в Гуанчжоу в числе других тридцати четырех западных судов, «Эмпресс оф Чайна» выручила больше 25 процентов прибыли и, наполнив трюмы чаем, золотом, шелком и фарфором, направилась в обратный путь. Но, как и европейцы, американцы мало производили того, что требовалось или хотелось китайцам. Джон Ледьярд, уроженец Коннектикута и участник третьей исследовательской экспедиции Джеймса Кука, предлагал добывать пушнину на северо-западе Тихого океана и продавать в Гуанчжоу, тем самым прорываясь на прибыльный китайский рынок без риска прогореть. В сентябре 1787 года объединение бостонских торговцев, судовладельцев и капитанов снарядило два судна — «Колумбия Редивива» с капитаном Джоном Кендриком и «Леди Вашингтон» с Робертом Греем. Обогнув мыс Горн, они достигли испанского поселения в заливе Нутка на западном берегу острова Ванкувер, где обнаружили три английских судна, пришедших с теми же целями. Поменявшись с Кендриком, Грей отплыл в Гуанчжоу, продал пушнину, закупил чай и вернулся обратно через мыс Доброй Надежды, тем самым совершив первое кругосветное плавание под американским флагом.
В авангарде торговли с Китаем выступали коммерсанты из Салема, Массачусетс, которые, застолбив территорию в Гуанчжоу, занялись перцем с Суматры и кофе из Мохи.[1510] Импорт перца стремительно набирал обороты, которые в 1802 году составили миллион фунтов, а еще через два года выросли в семь раз. Кроме того, после вторжения французов в Нидерланды в 1795 году американцы начали торговать и с Японией. Поскольку свободных судов, которые могли бы ходить из Батавии в японскую факторию, у ОИК не оказалось, голландцы фрахтовали их у нейтральных стран, таких как Дания и США.[1511] К 1807 году в Десиме побывало одиннадцать американских судов под голландским флагом. Скромное начало, но четыре десятилетия спустя Соединенные Штаты сыграли ведущую роль в том, чтобы положить конец самоизоляции Японии от западных держав.
Покорение морей в XVIII веке
Американцы были пионерами транстихоокеанской торговли — опередить их успела только Испания с манильскими галеонами и российские торговцы пушниной. Отношения других европейцев с Тихим океаном были неустойчивыми и ограничивались спорадическими исследовательскими вылазками, редкими попытками перехватить манильские галеоны и перебить испанцам каботажное сообщение между Перу и Мексикой. Однако водное пространство было слишком велико, технологии того времени слишком несовершенны, а мерила успеха слишком специфичны, и Тихий океан оставался почти неизведанным. В итоге к XVIII веку на карте мира по-прежнему белело огромное пятно.
Хотя основные заслуги в покорении Тихого океана принадлежат британским и французским мореплавателям, его северную часть осваивали и русские — еще до того, как Петр I принялся ковать из России морскую державу. К 1619 году Россия отодвинула восточную границу к Тихому океану, основывая по пути речные порты — в том числе Якутск на Лене. В 1649 году, через десять лет после того как русские вышли на тихоокеанский берег, Семен Дежнев с сотней спутников на семи кочах (одно — или двухмачтовое судно с прямыми парусами) спустился по Колыме до Арктики, обогнул Чукотский полуостров и прошел на юг через Берингов пролив к Анадырю, преодолев около 1500 миль.[1512] Живыми из первого перехода европейцев через пролив вернулись не больше десятка человек, и об экспедиции Дежнева фактически забыли. Однако о том, что с северо-востока Сибири, может быть, рукой подать до северо-запада Америки, подозревали давно, и Петр I незадолго до смерти отправил датчанина Витуса Беринга исследовать восточную оконечность Чукотки. В 1728 году после трехлетнего перехода через Сибирь Беринг на корабле «Святой Гавриил» добрался от Камчатки до Полярного круга и на следующий год увидел берега Аляски. Еще десять лет спустя Беринг провел два пакетбота из Охотска вдоль побережья Алеутских островов до самой Аляски. На обратном пути экспедиция вынужденно встала на Командорских островах, не дойдя 175 миль до Камчатки, — Беринг и часть команды погибли на острове, который теперь носит имя мореплавателя. Уцелевшие добрались до Камчатки в 1742 году, привезя шкуры морского бобра общей стоимостью 30 000 долларов, и на всем пространстве от Алеутских островов до Аляски началась пушная лихорадка.[1513] В 1799 году российские власти оформили монопольное право Российско-американской компании на торговлю и промысел к северу от острова Ванкувер.
К этому времени английские, французские и испанские мореплаватели уже три десятилетия с успехом устраняли белые пятна на карте Тихого океана. Накопленные за счет международной торговли капиталы шли на финансирование правительственных экспедиций, носивших научно-исследовательский характер и проникнутых духом познания природы и человеческого общества. Главной задачей мореплавателей было разгадать две до тех пор неразрешенные загадки Тихого океана: скрывается ли на самом деле в умеренных широтах Южного полушария огромная и наверняка богатая Неведомая Южная земля и существует ли западный выход из Северо-Западного морского пути. И все же, восторгаясь сейчас научно-культурными плодами этих экспедиций, не стоит забывать о коммерческих и дипломатических интересах, двигавших организаторами, вдохновленными не столько идеалами Просвещения, сколько имперским соперничеством и желанием развивать торговлю. Успех экспедиции определялся коммерческим потенциалом открытых земель. В 1642 году ОИК поручила Абелю Янсону Тасману «открыть для освоения частично известную, но все еще недостижимую Южную и Восточную Землю [Австралия] и умножить благосостояние Компании».[1514] Отплыв из Батавии, Тасман добрался до Тасмании, Новой Зеландии, островов Тонга и Северной Австралии, но «никаких богатств и выгодных перспектив, за исключением означенных земель и очевидно хорошего прохода [к Южной Америке] не выявил». Итоги второго плавания показались ОИК еще менее обещающими, и она оставила попытки.
В 1764–1766 годах Джон Байрон, ветеран гибельного плавания Ансона на «Центурионе», был отправлен на поиски западного выхода из Северо-Западного морского пути — открытие должно было послужить «развитию торговли и навигации»[1515] Великобритании. Сочтя, что имеющиеся в его распоряжении корабли для такой задачи непригодны, он выбрал другой путь — через Тихий океан. Байрон держался между 20° южной широты и экватором, полагая, что континент где-то совсем рядом, и своими отчетами склоняя Адмиралтейство к тому, чтобы сосредоточить исследования в южной части Тихого океана. Вскоре после его возвращения Сэмюэл Уоллис отбыл на корабле «Дельфин» с предписанием отыскать «землю или протяженный архипелаг… в Южном полушарии между мысом Горн и Новой Зеландией… в климатических зонах, пригодных для производства товаров, полезных для торговли».[1516] Величайшим достижением этой экспедиции было открытие европейцами Таити, где англичане провели шесть райских недель, лечась от цинги и дивясь местным жителям и климату.
По стечению обстоятельств на Таити через считаные месяцы после отхода «Дельфина» прибыли два судна под командованием Луи Антуана де Бугенвиля. Экспедиция Бугенвиля примечательна тем, что в ней принял участие естествоиспытатель Филибер Коммерсон со своей помощницей Жанной Баре, путешествовавшей под видом его лакея. Кроме обнаружения и присвоения любых земель, перспективных для торговли и развития морских путей, Бугенвилю было поручено «исследовать почву, дерево и основное производство [и] привезти образцы и зарисовки всего, что он сочтет заслуживающим внимания. Насколько возможно, примечать любые участки, которые могут послужить портами захода для судов, и все связанное с навигацией».[1517] Отзывы участников обеих экспедиций о Таити как о рае земном поразили воображение европейцев. Коммерсон описывал общество «детей природы, рожденных добрыми, свободными от всяких предрассудков и следующих без оглядки и душевных терзаний мягкому велению инстинкта, который всегда прав, поскольку еще не выродился в разум»[1518] — манифестация модной тогда идеи «благородного дикаря».[1519] Как покажет более близкое знакомство с реалиями жизни в Океании, эти восторги свидетельствовали, скорее, о потере разума европейцами, чем о его зачаточном состоянии у полинезийцев.