– Да, я так считаю.
– Все намного сложнее, чем тебе кажется.
– А что тут сложного? Ты хочешь играть или нет?
– Хочу.
– Тогда играй.
– Ну да, все ведь так просто! – огрызнулась Шарлотта, хлестая словами, словно плетью. – Видимо, у тебя есть ответы на все вопросы. Ты просто кладезь психологической мудрости. Так легко уладить все мои проблемы! Отправить на прослушивание, и – бац! – задача решена! Будто мне это поможет. Словно ты знаешь что-то обо мне.
– Я лишь указываю на очевидное, – побарабанил я пальцами по стойке.
– На то, что я трачу время? И это говорит человек, который забился в свою комнату, ничего не делает и никуда не ходит. Никогда.
Я пораженно открыл рот. Мне стало плохо от мысли, что мы с ней схожи в некоем подобном.
– Ты же не пытаешься сравнивать нас? Твоя милая боязнь сцены и рядом не стоит с теми руинами, в которые превратилась моя жизнь. Надеюсь, ты это понимаешь? Эти две вещи даже сравнивать нельзя.
– Кто знает, – ее голос стал странновато низким и хрипловатым. – «Боязнь сцены». По-моему, довольно неплохое выражение, подходящее к нам обоим.
– Нет, Шарлотта. Со мной покончено. Я теперь вроде поучительной истории. Не трать свою жизнь на ожидания, будто что-то придет к тебе само. Иди и хватай это, забирай себе. Никогда не знаешь, когда все рухнет.
– Все уже рухнуло, – прошептала она.
Ее тихие слова разрезали мой резкий тон всезнайки, точно нож масло, и я оцепенел. В ушах громко стучал пульс.
– О чем ты?
– Неважно. Мне не следовало это говорить, – Шарлотта шмыгнула носом.
Она плакала. Я довел ее до слез, черт меня побери.
– Шарлотта…
– Ты не единственный, кто что-то потерял, ясно?
Вот она: боль, эхом отдающаяся в каждом ее слове. Сейчас она вся тут, передо мной, и от ее глубины мое сердце болезненно сжалось.