Если Оппенгеймер имел отношение ко второму памфлету, то напрашивается вывод, что рациональность стиля изменила ему. Неужели он всерьез считал Рузвельта «поджигателем войны»? Единственное упоминание президента в переписке Оппенгеймера того периода наводит на мысль, что он был разочарован поведением ФДР, но был далек от выступлений против него[13]. Если Оппенгеймер действительно участвовал в написании черновика памфлета, то его слова указывают, что он был больше всего обеспокоен внутренней политикой США в то время, как мир находился на грани великой катастрофы.
К концу 1930-х годов Оппенгеймер был старшим научным сотрудником, профессором и заметной публичной фигурой. Он выступал с речами на политические темы и подписывал общественные воззвания. Его имя мелькало в местной прессе. Сан-Франциско разрывали полярные противоречия. Стачки докеров ожесточили и крайне правых, и крайне левых. Когда начался откат к консерватизму, Оппенгеймер тонко почувствовал, что его политическая деятельность бросает тень – реально или потенциально – на репутацию университета. Весной 1941 года он по секрету сказал коллеге по Калтеху Вилли Фаулеру: «Я могу потерять работу… потому что Калифорнийский университет на следующей неделе начинает расследование радикализма, и, говорят, в комиссию входят отнюдь не джентльмены, и я им не нравлюсь».
«Калифорнийский университет был легкой мишенью, – заметил бывший выпускник Мартин Д. Кеймен. – И Оппенгеймер из-за громких выступлений и активности был на виду. Иногда, встревоженный каким-нибудь событием, он поджимал хвост и на время замолкал. Потом что-нибудь случалось, провоцируя его… и он снова заявлял о себе. То есть никакой последовательности».
Противореча утверждениям Шевалье о коммунистических симпатиях Оппенгеймера в 1940 году, другие его друзья говорили, что он разуверился в Советском Союзе. В 1938 году американская пресса постоянно писала о волне политических репрессий, организованных Сталиным против тысяч мнимых врагов в рядах советской Компартии. «Я читал о показных процессах, хотя и не очень подробно, – писал Роберт в 1954 году, – и ни разу не обнаружил ни одного довода в защиту советской системы». В то время как его друг Шевалье с радостью подписал 28 апреля 1938 года заявление в «Дейли уоркер» в поддержку приговоров, вынесенных на московском процессе троцкистско-бухаринским «предателям», Оппенгеймер никогда не оправдывал смертоносные сталинские чистки.
Летом 1938 года два физика, которые провели в Советском Союзе несколько месяцев, Георг Плачек и Виктор Вайскопф, гостили у Оппенгеймера на ранчо в Нью-Мексико. Они целую неделю вели разговоры о том, что происходило в СССР. «Россия не такая, как ты думаешь», – с ходу заявили они поначалу «скептически настроенному» Оппенгеймеру. Ученые рассказали о деле Алекса Вайсберга, австрийского инженера и коммуниста, которого внезапно арестовали всего лишь за связь с Плачеком и Вайскопфом. «Мы натерпелись страху, – рассказывал Вайскопф. – Начали звонить друзьям, а те говорят, что нас не знают». «Это намного хуже, чем ты можешь себе вообразить, – говорил Вайскопф. – Это – трясина». По наводящим вопросам Оппи можно судить, насколько его расстроило услышанное.
Через шестнадцать лет, в 1954 году, Оппенгеймер объяснил на слушании: «Их рассказ показался мне таким основательным, таким не фанатичным, таким правдивым, что произвел на меня большое впечатление. Он представил Россию, пусть даже на основании их неглубокого опыта, как государство чисток и террора, до нелепости отвратительного управления и многострадального народа».
Тем не менее веских причин для того, чтобы новости о сталинских злоупотреблениях заставили Роберта изменить своим принципам или пересмотреть симпатии американским левым, не было. У Вайскопфа сложилось впечатление, что Оппи «все еще в значительной степени верил в коммунизм». Роберт доверял Вайскопфу. «Он испытывал ко мне глубокую привязанность, – вспоминал Виктор, – что я находил очень трогательным». Роберт понимал, что Вайскопф, австрийский социал-демократ, рассказывал подобные вещи не из неприязни к левым. «Мы оба были предельно убеждены в целесообразности пути, ведущего к социализму».
Тем не менее Вайскопфу показалось, что Оппенгеймер был невероятно потрясен. «Я знаю, что эти беседы произвели на Роберта очень глубокое впечатление, – говорил он. – Конец этой недели стал решающей вехой в его жизни, и он мне об этом сказал. <…> В эти выходные Оппенгеймер начал отворачиваться от Коммунистической партии». Вайскопф не сомневался, что Оппенгеймер «очень отчетливо видел исходящую от Гитлера угрозу. <…> В 1939 году Оппенгеймер был очень далек от коммунистической группы».
Вскоре после разговора с Вайскопфом и Плачеком Оппенгеймер поделился своими тревогами со старой подругой Джин Тэтлок Эдит Арнстейн: «Опье пришел ко мне, потому что ему нужно было выговориться, и он понимал – разговор не скажется на моем к нему добром отношении». Он передал рассказ Вайскопфа об аресте нескольких советских физиков. Ему было трудно в это поверить, но и просто отмахнуться Роберт не мог. «Он был подавлен и возбужден, – писала впоследствии Арнстейн, – и я, пожалуй, теперь понимаю, каково ему было тогда, однако в тот момент я высмеяла его за излишнюю доверчивость».
Осенью друзья Оппенгеймера заметили, что он стал менее словоохотливо выражать свои политические взгляды, хотя политических споров с близкими друзьями он по-прежнему не избегал. «Опье в порядке и передает привет, – писал Феликс Блох И. А. Раби в ноябре 1938 года. – Если честно, я не уверен, что вы его дожали, но, по крайней мере, он перестал громко славить Россию, что само по себе уже прогресс».
Какими бы ни были отношения Роберта с Коммунистической партией, Франклин Рузвельт и «Новый курс» всегда вызывали у него восхищение. Друзья считали его горячим сторонником Рузвельта. Эрнест Лоуренс запомнил, с каким азартом Оппи уговаривал его голосовать за Рузвельта накануне президентских выборов 1940 года. Оппенгеймер не мог поверить, что его друг все еще колеблется. В тот вечер он призывал к избранию Рузвельта на третий срок с такой страстью, что Эрнест наконец пообещал отдать свой голос за ФДР.
Политические взгляды Оппенгеймера продолжали претерпевать изменения – в основном под влиянием катастрофических военных сводок. В конце весны и начале лета 1940 года Оппи был удручен известием о крахе Франции. Летом он встретился с Хансом Бете на конференции Американского физического общества в Сиэтле. Бете симпатизировал политическим наклонностям Оппенгеймера и был потрясен «прекрасной, убедительной речью» друга о том, что захват Парижа нацистами представлял собой угрозу всей западной цивилизации. «Мы должны защитить западные ценности от нацизма, – говорил Оппенгеймер. – Но из-за пакта Молотова – Риббентропа мы больше не можем полагаться на коммунистов». Несколькими годами позже Ханс Бете сказал историку физики Джереми Бернстейну: «Он симпатизировал крайним левым в основном, как я думаю, по гуманитарным соображениям. Гитлеровско-сталинский пакт сбил с толку многих людей, питавших симпатии к коммунизму, побудив их скептически относиться к идее войны с Германией до тех пор, пока нацисты не вторглись в 1941 году в Россию. Оппенгеймер был под таким сильным впечатлением от падения Франции [которое произошло за год до нападения Германии на Россию], что оно вытеснило в его голове все остальное».
В воскресенье 22 июня 1941 года чета Шевалье и Оппенгеймер, возвращаясь на машине с пикника на пляже, услышали из радионовостей о нападении фашистской Германии на Советский Союз. Шевалье запомнил слова Оппи о том, что Гитлер совершил большой промах. Выступив против Советского Союза, Гитлер «одним махом развеял опасное заблуждение, распространенное в либеральных и политических кругах, что фашизм и коммунизм якобы две различные версии одной и той же тоталитарной идеологии». Теперь западные демократии по всему миру должны приветствовать коммунистов как своих союзников. Оба считали, что такое положение вещей давным-давно назрело.
Седьмого декабря 1941 года Япония атаковала Перл-Харбор, и война вдруг пришла в Америку. «Наша маленькая группа в Беркли, – вспоминал Шевалье, – волей-неволей отражала перемену настроений в стране». По его словам, «группа продолжала нерегулярные встречи», однако Оппенгеймер редко в них участвовал из-за постоянных разъездов. «Когда мы встречались, – писал Шевалье, – то дело в основном ограничивалось обсуждением хода войны и событий на домашнем фронте».
Шевалье убежден, что Оппенгеймер, кого он считал самым близким другом, разделял его левые политические взгляды вплоть до ухода из Беркли в 1943 году: «Мы разделяли идеал социалистического общества… он никогда не проявлял никаких колебаний, не ослаблял свою позицию. Был тверд, как скала». Однако Шевалье хорошо понимал, что Оппенгеймер не был доктринером. «Он не страдал ослеплением, узколобостью, бездумной приверженностью политической линии».
По сути, в описании Шевалье Оппенгеймер предстает не связанным с партийной дисциплиной интеллектуалом левого толка. Однако много лет позже, рассказывая о дружбе с Оппи, Шевалье попытался нарисовать другую картину. В 1948 году он подготовил сюжет повести, главный герой которой, блестящий физик, работающий над созданием атомной бомбы, одновременно де-факто является руководителем «тайной ячейки» Коммунистической партии. В 1950 году, не найдя издателя, Шевалье отложил неоконченную рукопись в сторону. Однако после слушаний по делу Оппенгеймера в 1954 году он вернулся к повести, и в 1959 году издательство «Сыновья Дж. П. Патнэма» опубликовало ее под тяжеловесным названием «Человек, который хотел бы стать Богом».
В повести герой, похожий на Оппенгеймера, некий Себастиан Блох решает вступить в Коммунистическую партию, но, к его удивлению, местный вожак КП отказывает ему в приеме. «Себастиан регулярно встречался с ячейкой и во всем вел себя как действительный член партии, кем его и считали другие. Однако он не платил членские взносы – ему позволили вступить с партией в отдельное финансовое соглашение, вне ячейки». В повести Шевалье описывает ежедневные собрания тайной партийной ячейки как «неформальные семинары, проводившиеся по самым различным вопросам среди преподавателей и студентов кампуса». Члены ячейки обсуждали «идеи и теорию», текущие события, «деятельность того или иного члена учительского профсоюза», а также «поддержку, которую следовало оказать профсоюзной кампании, забастовке, отдельному человеку или группе людей по вопросу ущемления их гражданских прав». В ответ на вторжение Советского Союза в Финляндию в ноябре 1939 года, альтер эго Оппенгеймера предлагает партии опубликовать ряд статей, объясняющих международное положение «языком, приемлемым для образованных, критичных умов». Близнец Оппенгеймера оплачивает все расходы на печать и рассылку и сам почти целиком сочиняет текст. «Это было его дитя, – пишет романист. – За несколько месяцев вышел целый ряд таких “Отчетов факультету”».
Этот вымысел, за которым стояли реальные лица, плохо продавался, Шевалье был недоволен отзывами критиков. Например, рецензент журнала «Тайм» счел, что «тон повести выдает намерение бывшего поклонника растоптать своего павшего кумира». Шевалье это не остановило. Летом 1964 года он сообщил в письме Оппенгеймеру о том, что почти окончил писать мемуары, в которых намерен рассказать об их дружбе. Он объяснял: «Я постарался изложить суть истории в повести. Однако американских читателей смутила смесь правды и вымысла, и я осознал, что во избежание недоразумений надо рассказать все, как было… важную часть истории составляет твое и мое членство в группе КП с 1938 года по 1942 год. Я хочу осветить его под правильным углом, излагая факты так, как я их запомнил. Это был этап в твоей жизни, которого, на мой взгляд, тебе меньше всего следует стыдиться. Твоя преданность делу, о которой среди прочего говорят твои “Отчеты перед нашими коллегами”, внушительно звучащие даже сегодня, была глубока и правдива, поэтому было бы большим упущением промолчать об этом». Шевалье спрашивал, имеет ли Оппенгеймер какие-либо возражения против опубликования такой истории.
Через две недели от Оппенгеймера пришел лаконичный ответ: