По случайности дорогу в кабинет № 219 корпуса «Леконт-холл» вовремя нашел и вовремя постучал в дверь двадцатиоднолетний аспирант Джозеф Вайнберг. Норовистого, строптивого юношу в середине семестра выгнал профессор физики Висконсинского университета Грегори Брейт. Он сказал студенту, что Беркли одно из немногих мест в мире, куда «принимают сумасшедших вроде вас». Брейт заявил, что юноша должен учиться у Оппенгеймера, пропустив мимо ушей жалобы Вайнберга на то, что он понимает все, кроме статей Оппенгеймера в «Физикал ревью».
«За дверью стоял неимоверный гвалт, – вспоминал Вайнберг. – Я постучал громче, и через секунду наружу выскочил кто-то в облаке дыма и шума, тут же прикрыв за собой дверь».
– Какого черта вам надо? – спросил человек.
– Я ищу профессора Дж. Роберта Оппенгеймера, – ответил Вайнберг.
– Ну, считайте, что вы его нашли, – ответил Оппенгеймер.
Из-за двери раздавались возбужденные крики спорящих мужчин.
– Что вы здесь делаете? – поинтересовался Оппенгеймер.
Вайнберг объяснил, что только что приехал из Висконсина.
– И чем там раньше занимались?
– Работал с профессором Грегори Брейтом.
– Врете. Соврали первый раз.
– Что, сэр?
– Вы здесь, потому что не сработались с Брейтом, работали самовольно без Брейта.
– Это больше соответствует истине, – признал Вайнберг.
– Ну что ж, поздравляю! Заходите, подключайтесь к свистопляске.
Оппенгеймер представил Вайнберга Эрнесту Лоуренсу, Лайнусу Полингу и нескольким аспирантам – Хартленду Снайдеру, Филипу Моррисону и Сидни М. Данкову. Вайнберг оробел при виде стольких светил физики. «Одни первые имена, просто смешно», – вспоминал он потом. После этого Вайнберг пошел обедать с Моррисоном и Данковым. Сидя за столиком ресторана студенческого профсоюза «Сердце мира», они обсуждали важность телеграммы Нильса Бора об открытии ядерного деления. Один из них схватил салфетку и начал набрасывать схему бомбы, основанную на принципе цепной реакции. «Мы спроектировали бомбу на основании того, о чем знали», – сказал Вайнберг. Фил Моррисон сделал кое-какие подсчеты и пришел к выводу, что бомба не взорвется – цепная реакция затухнет еще до взрыва. «Видите ли, – вспоминал Вайнберг, – в то время мы не подозревали, что уран можно очищать и выделять в более высокой концентрации, что, естественно, способствовало делению. На той же неделе Моррисон зашел в кабинет Оппи и увидел на доске «рисунок, очень плохой, очень корявый рисунок бомбы».
На следующий день Оппенгеймер встретился с Вайнбергом для выбора программы обучения. «Вы думаете, что станете физиком, – подначил его Оппи. – Чего же вы достигли?» Смущенный Вайнберг пролепетал: «Вы имеете в виду – в последнее время?» Оппенгеймер откинулся назад и громко расхохотался. Естественно, он не ожидал от молодого аспиранта каких-то оригинальных идей. Однако Вайнберг сказал, что работал над решением теоретической задачи, и, когда объяснил, что имел в виду, Оппенгеймер перебил его: «У вас, конечно, все это есть в записи?» Записей Вайнберг не вел, но опрометчиво пообещал подготовить текст к следующему утру. «Он взглянул на меня, – вспоминал Вайнберг, – и холодно спросил: “Как насчет 8.30 утра?”» Попав в ловушку собственный самоуверенности, Вайнберг провел остаток дня и всю ночь над написанием работы. Оппенгеймер вернул ее днем позже с нацарапанным на форзаце непроизносимым словом – Snoessigenheellollig.
«Я посмотрел на него, – вспоминал Вайнберг, – и он сказал: “Вы, конечно, знаете, что это означает?”». Вайнберг понял, что слово взято из голландского сленга, но разобрал лишь то, что отзыв положительный. Оппи ухмыльнулся и сказал, что в грубом переводе оно означает «очень мило».
«Но почему на голландском?» – удивился Вайнберг.
«Этого я не могу вам сказать – не смею», – ответил Оппи. Он повернулся на месте и вышел из кабинета, закрыв за собой дверь. Через мгновение дверь снова приоткрылась. Оппенгеймер просунул голову в щель и сказал: «Мне и вправду не стоило это вам говорить, но возможно, я у вас в долгу. Ваша работа напомнила мне о [Пауле] Эренфесте».