В конце лета Оппенгеймер позвонил доктору Харрисону и сообщил, что его жена беременна. Мужчины договорились, что Харрисон разведется с Китти, а Оппенгеймер женится на ней. Все закончилось очень цивилизованно. Харрисон рассказал ФБР, что «он и чета Оппенгеймеров сохранили добрые отношения, и все они имели современные взгляды на секс».
Хотя Боб Сербер был свидетелем страстного увлечения друга летом 1940 года, он был ошарашен октябрьским решением Оппи жениться. Услышав новость, он не сразу понял, кого выбрал Оппи – Джин или Китти. От него можно было ожидать всякого. Оппенгеймер увел жену у мужа, и некоторые из его друзей были шокированы скандалом. Оппи не слыл бабником, но если женщина испытывала к нему влечение, то он отвечал тем же. Он просто не мог устоять перед Китти.
Однажды вечером осенью 1940 года Роберт и Стив Нельсон выступали на одной сцене в Беркли во время акции по сбору средств для беженцев из Испании. Только что приехавший в Сан-Франциско Нельсон никогда не слышал об Оппенгеймере. Как главный оратор, Оппенгеймер заявил, что победа фашистов в Испании напрямую привела ко всеобщей войне в Европе. Он утверждал, что такие, как Нельсон, сражались в Испании, чтобы отсрочить эту войну.
После выступления Оппенгеймер подошел к Нельсону и с широкой улыбкой сказал: «Я женюсь на вашей знакомой, Стив». Нельсон не мог взять в толк, кого он имел в виду. Роберт объяснил: «Я женюсь на Китти».
«На Китти Даллет!» – воскликнул Нельсон. Он потерял контакт с ней с тех пор, когда она жила у него и Маргарет в Нью-Йорке. «Она здесь, сидит в зале», – сказал Оппенгеймер и поманил Китти на сцену. Старые друзья обнялись и обещали видеться почаще. Вскоре после этого Нельсоны приехали к Оппенгеймерам в гости на вечерний пикник. Той же осенью Китти провела шесть недель на практике в Рино, штат Невада, где 1 ноября 1940 года получила развод. В тот же день она вышла замуж за Роберта в Вирджиния-Сити, штат Невада. Свидетельство о браке в качестве свидетелей подписали дворник и местный клерк. Ко времени возвращения в Беркли Китти уже носила платье для беременных.
В конце ноября Маргарет Нельсон позвонила Китти и сообщила, что у нее только что родилась дочь, которую в честь Джо Даллета назвали Джози. Китти немедленно пригласила Нельсонов в гости, предоставив свободную спальню в новом доме. В течение нескольких лет Нельсоны много раз посещали Оппенгеймеров, хотя постепенно визиты стали происходить все реже. В будущем их дети играли вместе. «Я иногда виделся с Робертом в Беркли, – писал Нельсон в своих мемуарах, – потому что отвечал за работу с людьми из университета, приглашал их проводить уроки и дискуссии». Они также встречались один на один. В частности, один из перехватов ФБР показывает, что Оппенгеймер встречался с Нельсоном 5 октября 1941 года, чтобы передать ему чек на 100 долларов, предназначенный для поддержки бастующих сельхозрабочих. Однако их отношения не ограничивались лишь политическими сделками. Когда Джози в ноябре 1942 года исполнилось два года, Оппенгеймер застиг врасплох ее мать, появившись на пороге с подарком для ребенка. Маргарет была «поражена» и тронута характерным для Роберта добрым поступком. «При всей его гениальности, – подумала она, – в нем очень сильна человеческая доброта».
Китти, невзирая на беременность, продолжала изучение биологии и повторяла друзьям, что намерена добиться карьеры ботаника. «Китти очень радовалась тому, что возвращается к учебе, – говорила Мэгги Нельсон. – Эта мысль увлекла ее почти полностью». Однако, несмотря на общий интерес к науке, темпераменты Китти и Роберта сильно отличались. «Он был ласков и мягок, – вспоминал один друг, знавший их обоих. – Она – напориста, настойчива, воинственна. Однако именно такие противоположности нередко делают брак счастливым».
Большинству родственников Роберта Китти не нравилась. Прямолинейная Джеки Оппенгеймер всегда считала ее «сучкой» и злилась на нее за то, что та отрывает Роберта от друзей. Даже спустя десятилетия Джеки не скрывала своей враждебности: «Она терпеть не могла делить Роберта с кем бы то ни было. Если интриганка Китти чего-то хотела, то всегда этого добивалась. <…> Она была лицемеркой. Все ее политические убеждения были лицемерны – ни одной собственной мысли. Нет, правда, она была одной из немногих по-настоящему дурных людей, которые встречались мне по жизни».
Язык у Китти, несомненно, был острый, и она быстро восстановила против себя некоторых друзей Роберта, в то время как другие считали ее «очень умной». Шевалье находил, что ее ум скорее отличался интуитивностью, чем проницательностью или глубиной. Как замечал Боб Сербер, «все говорили о том, что Китти коммунистка». Правда, однако, и то, что она оказывала на Роберта стабилизирующее воздействие. «Ее карьерой, – говорил Сербер, – стало продвижение карьеры Роберта, и с этого момента эта задача полностью захватила ее и направляла ее действия».
Вскоре после скоропалительной свадьбы Оппи и Китти сняли большой дом за северной окраиной кампуса по адресу Кенилуорт-корт № 10. Продав состарившийся двухместный «крайслер», Оппи представил невесте новый «кадиллак», который они назвали Бомбоприцел. Китти уговорила мужа одеваться сообразно его положению в обществе. Он впервые в жизни начал носить твидовые пиджаки и дорогие костюмы. Но со шляпой «поркпай» не расстался. «Я ощутил некоторую удушливость», – признался он позднее, говоря о семейной жизни. Китти прекрасно готовила, они часто принимали гостей, приглашая близких друзей – Серберов, Шевалье и других коллег из Беркли. Их домашний бар всегда был полон под завязку. Мэгги Нельсон запомнила, как однажды Китти призналась, что «они тратили на алкоголь больше, чем на еду».
Однажды вечером в начале 1941 года на ужин приехал Джон Эдсалл, друг Роберта по Гарварду и Кембриджу. Эдсалл стал профессором химии и не видел Роберта больше десяти лет. Перемены его поразили. Замкнутый в себе юнец, каким он знал Роберта в Кембридже и на Корсике, превратился в доминантную личность. «Я почувствовал, что он очевидно стал намного более сильным человеком, – вспоминал Эдсалл, – что преодолел душевные кризисы, которые переживал в прежние годы, и почерпнул из них большой запас внутренней твердости. Я почувствовал дух уверенности в себе, авторитетность, но в некоторых аспектах – остатки напряженности и нехватку душевной легкости… он способен интуитивно увидеть вещи, которые большинство людей если вообще способны постигнуть, то лишь постепенно и на ощупь. Причем не только в физике, но и в других областях».
В это время Роберт готовился стать отцом. Ребенок родился 12 мая 1941 года в Пасадене, где Оппенгеймер по обыкновению проводил весенний семестр в Калтехе. Мальчика назвали Питер, однако Роберт немедленно дал ему озорное прозвище – Пронто. Китти в шутку говорила друзьям, что мальчик весом в три с половиной килограммов родился недоношенным. Роды выдались тяжелыми, сам Оппенгеймер той же весной заболел инфекционным мононуклеозом. Однако к июню оба достаточно пришли в себя, чтобы пригласить чету Шевалье в гости. Последние приехали в середине июня и провели со старыми друзьями целую неделю. Хокон незадолго до этого подружился с сюрреалистом Сальвадором Дали и целыми днями сидел в саду Оппи за переводом книги Дали «Моя тайная жизнь».
Через несколько недель Оппи и Китти попросили Шевалье об огромном одолжении. Роберт объяснил, что Китти срочно нуждается в отдыхе. Не согласятся ли Шевалье принять к себе двухмесячного Питера с няней-немкой, позволив ему и Китти улизнуть на месяц в «Перро Калиенте»? Хокон увидел в этой просьбе подтверждение своей догадки о том, что Оппи считал его самым близким и доверенным другом. «Глубоко польщенные» супруги Шевалье немедленно согласились и присматривали за Питером не один, а целых два месяца, пока Китти и Оппенгеймер не вернулись к осеннему семестру. Однако это необычное событие, возможно, возымело для матери и ребенка далеко идущие последствия: Китти так и не приросла душой к Питеру. Даже годом позже друзья замечали, что в детскую их водил и с очевидной гордостью показывал ребенка один Роберт. «Китти не проявляла особого интереса», – писал один из них.
Роберт почувствовал прилив сил сразу же после прибытия в «Перро Калиенте». В первую же неделю ему и Китти хватило энергии покрыть крышу новой дранкой. Они совершали длительные конные прогулки в горы. Однажды Китти пустила лошадь легким галопом, лихо стоя в стременах. Роберт был рад встретить в конце июля старого друга, физика из Корнелла Ханса Бете, с которым познакомился в Геттингене, и убедил его приехать на ранчо. К сожалению, вскоре Роберт попал под копыта лошади, когда пытался загнать ее в стойло для Бете. Пришлось ехать на рентген в больницу Санта-Фе. Что ни говори, поездка оказалась памятной во многих отношениях.
После возвращения Оппенгеймеры забрали маленького Питера и вселились в недавно купленный дом под номером один, расположенный на холмах района Игл-Хилл в окрестностях Беркли. В начале лета Роберт бегло осмотрел дом и, не торгуясь, согласился уплатить полную цену – 22 500 долларов плюс еще 5300 за два соседних участка. Одноэтажная вилла в испанском стиле с белеными стенами и красной черепичной крышей стояла на взгорке, с трех сторон окруженном заросшим лесом глубоким ущельем. Из окон открывался потрясающий вид на заходящее над мостом Золотые Ворота солнце. Большая гостиная имела полы из красного дерева, балочные потолки в три с половиной метра и выходящие на три стороны окна. На массивном камине из камня был высечен образ яростного льва. Вдоль всех стен гостиной тянулись высокие, до самого потолка, книжные полки. Застекленные двери вели в прелестный сад в обрамлении виргинских дубов. В доме имелись хорошо оборудованная кухня и отдельное жилье для гостей над гаражом. Он был продан с кое-какой мебелью, закончить оформление интерьера Китти помогла Барбара Шевалье. Все считали дом очаровательной, хорошо спланированной постройкой. Оппенгеймер прожил в нем почти десять лет.
Глава двенадцатая.
Мне поднадоела тема Испании, в мире происходило много других, более насущных кризисов.
В воскресенье 29 января 1939 года Луис У. Альварес, подающий надежды молодой физик, близко сотрудничавший с Эрнестом Лоуренсом, сидел в парикмахерcкой и читал «Сан-Франциско кроникл». Ему на глаза вдруг попалось сообщение телеграфного агентства о том, что два немецких химика, Отто Ган и Фриц Штрассман, успешно продемонстрировали возможность расщепления ядра урана на две части и более. Деление ядра было достигнуто за счет бомбардировки урана, одного из наиболее тяжелых элементов, нейтронами. Пораженный открытием, Альварес «не дал парикмахеру закончить стрижку и бегом побежал в радиационную лабораторию, чтобы передать новость». Услышав ее, Оппенгеймер односложно ответил: «Этого не может быть». Он тут же подошел к доске и принялся математическим путем доказывать, что деление не могло иметь место. Не иначе кто-то допустил ошибку.
На другой день Альварес успешно повторил опыт в своей лаборатории. «Я пригласил Роберта, чтобы показать ему на осциллографе очень маленькие естественные импульсы альфа-частиц и высокие – в двадцать пять раз выше – заостренные импульсы деления ядра. Ему хватило пятнадцати минут не только на то, чтобы признать истинность результата, но и сообразить, что по ходу оторвутся дополнительные нейтроны, которые расщепят новые атомы урана, генерируя энергию или позволяя сделать бомбу. Просто удивительно, как быстро работал его ум…»
В письме коллеге по Калтеху Вилли Фаулеру Оппи через несколько дней писал: «История У просто невероятна. Мы сначала прочитали ее в газетах, затребовали по телеграфу добавку и получили с тех пор кучу отчетов. <…> По многим пунктам пока нет ясности: где, спрашивается, короткоживущие бета-частицы высокой энергии? <…> Каким образом расщепляется У? Как попало, что можно предположить, или в определенном порядке? <…> Очень увлекательно – не в абстрактном смысле, как в случае с позитронами и мезонами, а в добром, истинном, практическом смысле». Было сделано значительное открытие, и Роберт не мог сдержать возбуждения. В то же время он сразу увидел его смертельные последствия. «Я полагаю вполне вероятным, что кубик из дейтерида урана с гранью десять см (чем-то надо будет замедлить нейтроны без их захвата) способен адски рвануть», – писал он старому другу Джорджу Уленбеку.