Севастополист

Я не ошибся. Пока раздумывал о шарах и их назначении, передо мною возникли ряды деревянных полок – то, что издалека казалось маленькими домиками. Я вновь поразился переменчивости уровня, а заодно и странности своего же воображения. Взгляд зацепился за книгу – она лежала на полке напротив меня, и я отчего-то тут же решил, что эта полка книжная. В домах Севастополя – и мой, конечно, не был исключением – книжные полки в массивных шкафах прижимались к стене, они ломились под тяжестью книг и, если быть до конца откровенным, пыли. Недалекие и так умели, изучив за жизнь, делать все то, что в них описано, а мне был по душе активный отдых. Но здешние полки совсем не напоминали те, ставшие почти родными. Здешние были легкими, они словно растворялись в пространстве, являли собой материализовавшийся воздух уровня, тот невидимый дух, которым здесь все было пропитано. Я не имел понятия, что это за дух и нравится ли он мне, не опасен ли он – я лишь его чувствовал. И смотрел на его воплощения.

Деревянная конструкция, которую я видел перед собой, оказалась разделена на ячейки пересечениями вертикальных и горизонтальных планок, причем количество ячеек в рядах было разным – где-то больше планок, а где-то их, наоборот, не хватало, причем верхний ряд мог вполне быть длиннее того, что пониже. Конструкция опиралась только на пол и не имела задней стенки, в проемах были видны другие похожие полки, стоявшие за нею. Сами полки были тонкими и легкими, и помню, меня удивило, как это все до сих пор не упало или просто не рассыпалось – настолько хрупкой показалась полка.

Довольно скоро стало понятно, что и книжной она только казалась. Чего я только не увидел, пробежавшись взглядом по ячейкам! Красные карандаши в узких прозрачных стаканчиках, отчего-то незаточенные, зеленый человеческий бюст из пластмассы, круглое полотенце с черной точкой в центре, пронзенное острым металлическим штырем, вазы в виде человеческих лиц с массивными лбами, длинными продолговатыми носами – высокие и низенькие, узкие и широкие, но все как одна пустые. В домах Севастополя я не встречал таких диких ваз, зато в наших всегда стояли цветы: в городе их росло много, свежих, радостных, пахучих, и каждый человек тащил их в дом с прогулки или выращивал в собственном дворе. Зато здесь были диковинные колючки на палках – тоже, конечно, искусственные, из неведомого мне материала. Каждый предмет окружала россыпь шаров разных цветов и размеров, а в некоторых ячейках стояло сразу несколько предметов – например, чередовались желтые и синие папочки (в которых, конечно же, не было бумаг) или стояла большая пирамида из коробок, на ней – поменьше, на той – еще меньше… Таких коробок могло быть очень много.

Я шел вдоль нескончаемых полок и удивлялся такой концентрации бессмысленных предметов. Видел стеклянные кубы, внутри которых застыли высушенные листья деревьев – и кстати, откуда здесь были деревья? В других же ячейках лежали обычные камни, неотличимые от тех, что в огромных количествах лежали по берегам севастопольских морей. Тряпичная кукла с большой головой смотрела на меня неподвижными черными глазами. Плоские человечки – квадраты с тонкими ручками и головами-овалами – пытались догнать друг друга, но не могли, ведь были лишь рисунками на тонкой деревянной перегородке. И только в паре ячеек я видел книги – большие, с раскрытыми страницами, которые блестели и отражали все тот же белый свет, которым было пропитано здесь все. Там, на страницах, я не увидел букв, лишь рисунки, одного взгляда на которые было достаточно, чтобы понять о них главное: отсутствие любого замысла. А я бы назвал это так – содержательная тишина. Они мне ничего не говорили. И я прошел мимо.

Потом я узнал, что здесь хранят книги иначе, а то, что я видел, может, и не книги вовсе, а то же, что и стаканы, что и вазы с человеческими лицами. Но сперва ячейки закончились, я завернул за угол и увидел, что несколько таких же конструкций с полками стоят друг напротив друга, образуя незамкнутый квадрат – то, что я принял издалека за домики. Но несмотря на то, что здесь не было ни дверей, ни углов, ни стен, а каждую ячейку можно было считать окошком во внешний мир (а вернее, уровень), эта маленькая территория с размытыми границами все равно казалась обособленной – едва попав сюда, я почувствовал себя иначе. Из огромного и неуютного уровня, дышавшего в лицо своей пустотой, я занырнул во дворик спокойствия, умиротворенности. Конечно, никакой это был не дворик, но я не мог отучиться от привычки мерить Башню севастопольским лекалом… Да и других лекал у меня не было.

Там, в этом дворике, мне предстояло сделать наблюдение. Одна и та же тишина царила и в нем, и снаружи него, но какая же разная это была тишина – холодная, пугающая за его пределами и самодостаточная, гармоничная внутри. И даже с фигурками на полках приключилась дивная метаморфоза: при взгляде оттуда они вызывали раздражение своей ненужностью и бессмысленностью, отсюда же – согревали душу (хотя мы все в Севастополе знаем, что никакой души нет) и радовали взгляд. Но все это я подметил не сразу, потому что сперва обнаружил их.

Это были молодые девушки. Они сидели неподвижно, словно тени, – одна раскинулась в бесформенном мешке, набитом чем-то мягким, и листала книгу. Другая, наоборот, приняла строгую позу, впрочем, странный стул, на котором она сидела, и не позволил бы расположиться иначе. Это был трехмерный зигзаг светло-желтого цвета, знак молнии, принявший трехмерную форму. И ради чего только выдумывают такие неудобные вещи? Правда, сама девушка не переживала: она весело болтала ногами в цветастых сандаликах и подстригала листья зеленого куста. Вообще, здесь повсюду были растения, но, конечно, увидев девушек, я перестал думать о чем-то еще.

Та, что возилась с кустом, повернулась ко мне и… Ее взгляд я не забуду точно. И романтические глупости здесь совсем ни при чем: просто на меня никто не смотрел так до этой короткой встречи. В ее взгляде не было ни вопроса, ни удивления, ни интереса, но она не смотрела и сквозь меня, как говорят, пытаясь описать презрительный или меланхоличный взгляд. Нет, пожалуй, она взглянула так, словно перед ней был такой же куст, и она деловито осматривала, где и что следовало бы у этого куста подправить. Вряд ли она не обнаружила во мне изъянов – скорее решила, что слишком запущен или подождет. Так или иначе, она отвернулась и продолжила орудовать ножницами, ничего не сказав.

– Вам удобно? – произнес я, потому что мне казалось странным молчать.

На девушке было тонкое платьице до колен – целиком белое, если не считать нескольких разноцветных ромбов на спине. «Здесь одеваются лучше, чем внизу, – подумал я. – Но все равно странновато».

Я перевел взгляд на другую девушку. Она полулежала, согнув в колене одну ногу и слегка покачивая другой. У нее был крупный нос, пухлые губы, черные брови, а волосы собраны в хвост. Лицо было красивым и казалось идеально симметричным – и, может, потому от него так тяжело отвести взгляд. Девушка была одета в просторное платье, нижняя половина которого была темно-синей, а верхняя состояла из множества цветов: голубого, серого, оранжевого, – и все они сливались в один общий блестящий фон, создавая иллюзию движения всех этих цветастых искр. Разделял эти половины – строгую и сумасшедшую – тонкий оранжевый пояс, шею девушки украшало массивное ожерелье того же цвета, на обеих руках были надеты зеленые браслеты, а на пальцах – кольца и перстни.

Услышав мой вопрос, обращенный не к ней, она отчего-то решила отреагировать, но повернулась не ко мне, а к другой девушке – не знаю, можно ли было назвать их подругами?

– Тебе удобно, Ала? – повторила она мой вопрос сонным голосом.

– Нормально, Алка, – так же лениво, не отрываясь от куста, ответила первая.

– У вас одинаковые имена? – не удержался я.

Они снова посмотрели на меня ничего не выражающим взглядом, в котором не было ни интереса, ни, напротив, раздражения, только легкая досада от того, что снова приходится говорить.

– Алушта, – зевнула девушка с ожерельем.

– Алупка, – выдавила из себя девушка с кустом.

– И зачем мы с ним говорим, Лупа? – с деланым удивлением спросила Алушта.

– Спросил же, Луша, – пожала плечами Алупка.