Севастополист

Фрунзе вздохнул и медленно, с расстановкой ответил:

– Ну вот скажи мне, в чем там эффект присутствия? Приходи и присутствуй, будет тебе эффект!

Глинка непрерывно крутил рулем то вправо, то влево, хотя машина ни разу не повернула.

– Слушай, – сказал он раздраженно. – Ты что, спокойствия захотел?

Тут я встрял в разговор, проигнорировав странную фразу:

– Слушайте, вы ведь про эти фильмы, да? Вы понимаете, я из Севастополя. Да, из настоящего Севастополя. Я ничего не скрываю, не пытаюсь тут быть круче кого-то. Только хочу сказать: это все там – неправда. Жуткая неправда. У нас не бывало такого! У нас не могло быть такого. У нас все совсем по-другому. Почему бы не показывать все так, как оно есть? Ведь в Севастополе неплохо, там красиво.

Глинка вцепился в руль и продолжал его нервно дергать. Фрунзе посмотрел на меня и тут же отвернулся.

– Неужели вы не понимаете? – говорил я. – Вы вообще меня слышите?

– А я тебе говорю, – Глинка продолжал «уламывать» своего соседа, – отлично зайдет, вкуснейше ляжет, пальчики оближешь, м-м-ма!

– Да куда ляжет! – воскликнул я. – Ведь это неправда! Нужно что-то делать с этим!

– Вот мы и будем делать, – пожал плечами долговязый. – Будем снимать. Ну, кое-кто из нас будет, – он покосился на Фрунзе. – А мы с тобой пока заедем на кухню, там тоже есть дела.

При слове «кухня» я внутренне приободрился: жрать мне хотелось. Впереди маячила новая ширма, и я надеялся, что мы вот-вот окажемся на месте. А пока Глинка несколько раз повернулся, выразительно косясь на мою лампу. Я заметил это не сразу.

– Конечно, я вам расскажу правду, – продолжал я, все еще надеясь, что им будет интересно. – Мы с вами вместе сможем исправить это чудовищное недоразумение.

– Мы тебя поняли, – сухо оборвал Глинка. – Слушай, я насчет твоей лампы. Не думаешь, что пора бы уже ее утилизировать? Ведь ты же остаешься здесь?

Я вздрогнул: не началось бы снова как с кучерявым. Этот вон какой здоровый – того и гляди отберет.

– Но я об этом уровне еще ничего не знаю.

– Так смотри! Все вокруг тебя, как на ладони.

– Доктрина? – почему-то спросил оператор и довольно ухмыльнулся: видно, сумел ввернуть нужный вопрос, за что получил одобрительную улыбку Глинки.

– Она самая, – кивнул он. Один я не понимал, что все это значит.

– А ты давай слезай, чего сидишь? – сказал Глинка оператору, и тот, не говоря ни слова, выпрыгнул на ходу из машины. Тут же мы въехали в мягкую стену ткани, и та, погладив по головам, вновь сомкнулась за нами стеной.