Глинка рассмеялся, подивившись моей наивности, а с ним и пара отпросов, которые слышали разговор.
– Майнд Дамн закрыть нельзя. Он им не принадлежит. Это, понимаешь… Это как бы наш анклав внизу. То есть формально это происходит там, на первом уровне, но все это в трубе. В нее никто не попадает, и никто не интересуется, что там. Ну, ты сам видел, что за люди там живут. Так что наш Майнд Дамн полностью защищен от смешения с первым уровнем Башни. – Я вздрогнул, услышав слово «смешение». – Ну, кроме полиции, которая имеет доступ. Но вот беда, поскольку он находится все-таки на этом уровне, должен подчиняться их законам. То есть мы должны.
Слушая долговязого, я почему-то вспомнил то же, что он сам мне говорил: «Опасно ограничивать свободу какой-то узкой линией вдоль стен». Мне показалось, это могло бы быть очень полезно жителям Потребления, заинтересуйся они всерьез этим странным мероприятием, в буквальном смысле спущенным сверху. Ведь так могли бы заявить люди по обе стороны линии – и колесисты, и пешеходы проспектов. Но вот знали бы обе эти группы населения, что в первую очередь их ограничивает вовсе не белая линия, а колпак с четырьмя экранами в вышине, и за каждым их шагом смотрят с высшего уровня, старательно следя за тем, чтобы все было позитивно!
– А? – вздрогнул я, почувствовав, как меня хлопнули по плечу. Это был Глинка.
– Ты пропал куда-то, – улыбнулся он. – В общем, нам нужны новости с Потребления, а где их брать? Майнд Дамн – постоянный, неиссякаемый информационный кладезь. Я бы сказал, колодец с бесконечным запасом живой воды. Но как только ИП ниже, полиция принимается за дело. Такое нельзя показывать часто, потому мы лишь изредка допускаем легкое понижение ИП, и совсем ненадолго.
– Простите, – услышал я. К нам снова подошла Правда. Увидев ее, долговязый расплылся в улыбке.
– Перспективная отпроска, – сказал он, кивнув на девушку.
Но она даже не улыбнулась.
– Помнишь пережитка, который вещал про внутренний Севастополь?
– Кто ж его не помнит? – поразился долговязый.
– Даже я помню, – вставил я.
– Ему плохо, – сказала Правда. – При смерти. Лежит в своем селе, смотрит в потолок и редко дышит.
– Наверное, ушел-таки, хитрец, в свое укрытие, про которое всем нам так долго талдычил.
– Хорошая шутка, – наконец рассмеялась девушка. – Но что нам делать?
– Когда он отомрет уже, а? Это будет куда интереснее, чем все, что он говорит, – сокрушенно сказал Глинка и повернулся ко мне: – Хотел бы погрузиться в смерть, как в глубокий сон?
– Не знаю, – просто ответил я. – У меня другое представление о смерти.
– Да? И какое же? – заинтересовался Глинка.
Я заговорил медленно, голос мой стал тихим, хотя я совсем не стремился к эффектам – просто подумал о том, что было важным.
– Мне кажется, что поначалу, когда тело перестает подчиняться импульсам и человек больше не способен на внешнее движение, внутри него еще долго продолжается жизнь. Эта жизнь, скажем так, непродуктивная. Как окисление на сломанном экране – то есть изображение остается, но это уже совсем другое изображение. Так и человек. Когда остановится его тело, он продолжает жить такой окисленной жизнью, и она продолжится до той самой поры, пока его мозг не разложится полностью. Возможно, в этой окисленной жизни очень много черт нашей обычной, возможно, он долго еще будет думать о том же, о чем думал и до смерти, – только все эти мысли будут окислены, они будут похожи на наши, но это не будут они.
Глинка посмотрел на меня недоверчиво.