Севастополист

Он замолчал и сидел за столом, слегка согнувшись и опираясь на свой дробовик. Тяжело, будто после изнурительного бега, дышал.

Я поднялся, прошелся по комнате.

– Зачем вы его здесь держите? – обратился я к Массандре. Она нервно улыбнулась и снова поправила покосившиеся очки.

– Как ни смешно звучит по отношению к ним… то есть всем зомби, но этот – особый случай. Это наш публикант.

– Публикант? – переспросил я ошарашенно. – Вы сами дали ему жизнь, а потом заперли в шкаф?

Коктебель резко вскочил, ударил кулаком по столу и громко выругался. Чем яростней он казался, тем тише и бледней становилась Массандра. Словно он занимал все больше пространства комнаты, оставляя ей крохотный уголок, где она была вынуждена ютиться. Женщина вжалась в стол, сгорбилась, сжала колени, сцепила руки. Я думал, больше ничего не скажет. Но она сказала:

– Нет, я расскажу ему.

Мужчина промолчал.

– Это наш удивительный случай, – продолжила Массандра. – Нынче он никто, как видите, но когда-то у него было имя. Мы стыковали его с Юниверсумом, он подавал надежды, хотя и был слишком слаб. Он был обычным публицентом, каких множество, и ничем не мог выделиться среди них, даже в толстые списки едва влезал. А зомби стал уже позже. Он мутировал, когда мы вбросили в мир журнал. Он приносил еще рукопись, еще и еще, а мы говорили: жди. Те рукописи были послабее, в них было мало Юниверсума. Обычно как: если есть Юниверсум – так он во всем, что человек делает, ну а если нет… – Она развела руками. – Понимаете сами.

– А здесь он то был, то нет? – догадался я.

– Да, но вот он, – собеседница кивнула на Коктебеля, – считал, что Юниверсума в тех рукописях не было вообще. Я считала иначе. А этот все ходил к нам и ходил. Не выгнать было! Его, вон, это злило… А потом наш публикант пропал. Конечно, сказать, что мы бросились искать его, справляться о судьбе, было бы преувеличением. Но и того, что с ним в итоге стало, мы тоже не могли предположить.

– Вы имеете в виду, что он стал зомби?

– Не только, – Массандра покачала головой. – Перед этим он связался с реагентом.

– Это что еще такое? – выдохнул я.

– Редкая фигура в писчем мире, – сказала женщина. – Они называют себя ускорителями. Для наивного публицента – самое то. Встречаясь с реагентом, он сияет счастьем; и вправду, картина, которую тот представляет, очень сладка: ведь реагент рассыпает перед ним сверкающие бусы – среди них и связи с публикаторами, и вхожесть в общества регалистов, и даже крупные публиканты, каждый из которых хоть чем-нибудь, но реагенту обязан. Однако же наивный публицент не знает главного: в каких отношениях реагент с самим Юниверсумом.

– А знал бы бедняга – мог и спастись? – спросил я.

– После того как стал зомби – нет. Другое дело – как он стал им. Реагенты коварны и, говоря прямым текстом, в отличие от регалистов, публикаторов, не до конца честны. Они как кусок стекла с острым углом и тупыми: острый угол честности и подлинности вонзается в живое сердце публицента, а кровь уже стекает по холодной глади мертвенных амбиций реагента. Они полагают, что кровь оживит их, но всякий раз, когда это случается, так же быстро и исчезает, тогда им снова требуется кровь.

– По мне, так зомби в сравнении с ними – славные парни, – ответил я. – Не хотелось бы мне встретить реагента.

– Ты и не встретишь, – вставил Коктебель. Но я не обратил внимания на его слова.

– Меня иногда уносит в образы, – виновато сказала Массандра. – Конечно же, им не нужна живая кровь, но то, что они делают… Неизвестно еще, что хуже. Все дело в их природе. Каждый реагент по своей сути или писчик, или публикатор, или даже регалист, причем не просящий, а вполне себе реальный, но по какой-то причине отторгнутый Юниверсумом. Даже если по всем признакам имеет право на стыковку, место в нем. Реагент, очевидно, выше Планиверсума, поэтому не может удовлетвориться ни пребыванием в нем, ни даже успехом. И вот тогда, желая восстановить себя в Юниверсуме, обратить его на себя, чтобы он снова озарил их, – они находят просителя, публицента.