Севастополист

– Даже такое у вас случается! – подивился я.

– Случается. Для реагентов в этом всегда есть риск. Но этот риск небольшой. Публицент может быть отвергнут, что никак не скажется на реагенте, а публицентов, как мы знаем, много – ну, казус, предложили не того: пожали плечами, забыли. Но если же о публиценте узнают, имя реагента восстановится, и он снова окажется в Юниверсуме, в своей маленькой, но уютной ячейке. У реагентов даже свой жаргон – они называют это «сэнесфэкшен».

– Что ж, выглядит именно так.

– Выглядит… Но какой сэнесфэкшен возможен перед Юниверсумом? У реагента одна беда: он ждет, что Юниверсум проявится в нем, но этого не происходит. Юниверсум, однажды отторгший, не возвращается. Но есть запасной, задний вход в него (по крайней мере, так им мерещится) – через публицента. Как правило, просящая фигура выбирается некрепкая, незрелая. Реагент умело ввинчивает ее, как штырь, в систему Юниверсума и пытается с ее помощью расшатать. Отсюда и само определение ускорителя – химический термин, почерпнутый из ветхих наукообразных книг. Он вступает с Юниверсумом в реакцию. Но, разъедая Юниверсум, реагент неизбежно разъедает и своего публицента, который, в свою очередь, вполне логично отторгается Юниверсумом. Раньше или позже, но это отторжение неизбежно. Вот почему, когда прошла волна вируса и появились зомби, реагенты так обрадовались. Понимаете?

– Если честно, то нет, – ответил я простодушно. – Вы не могли бы объяснить? Ну, для тупых?

– А мы чем занимаемся? – не выдержал Коктебель, но Массандра продолжила, не обратив внимания на его слова:

– Зомби как идеальный шуруп, чтобы ввинтить в Юниверсум. Публицент порою просчитывает ситуацию на несколько ходов вперед, и если он хитер, то может отцепить реагента прямо в момент стыковки с Юниверсумом, и тогда реагент остается ни с чем. Зомби же уверены, что реагент им обеспечит верную и скорую стыковку, а больше им не интересно ничего. Это изменило тактику ускорителей: теперь их главная задача – убедить публицента стать зомби.

– Такое возможно? – не поверил я.

– Чем меньше для публицента важно присутствие в нем Юниверсума и чем больше – присутствие в Юниверсуме себя, тем выше вероятность, что он согласится. Но публицент не понимает, в какую попадает западню. Как только он становится зомби, реагент окисляет его: он убеждает, что теперь-то зомби-публицент зависит от него полностью и без него не сможет сделать даже шага, потому что зомби – а это чистая правда, несмотря на моду и скандальные решения – никому в Юниверсуме не нужны. Но реагент может главное: пристегнуть своего подопечного к Юниверсуму до тех пор, пока все не узнают, что он зомби. И тогда, чтобы полностью подчинить себе зомби, реагент идет на нелогичный – с любой непосвященной точки зрения – шаг. Но в этом шаге холодной логики больше, чем во всем остальном писчем мире. Именно на этом, последнем, этапе он вонзает в сердце зомби тот самый острый угол стекла.

– И что же он делает?

– На первый взгляд это парадоксально. Просто говорит: «Я люблю тебя», – громко и торжественно сказал Коктебель. Конечно, он не был бы собой, если бы не перехватил кульминацию всей истории. Массандра взглянула с укоризной, а он рассмеялся.

– Реагент говорит: «Я тебя люблю!», – хохотал Коктебель. – А ты уже зомби, тебе некуда деться. Вот так-то!

– Но это ведь и вправду нелогично, – сказал я.

– Все дело в том, что у зомби есть странный, необъяснимый изъян. Они не вникают в то, что сами же пишут – им все равно. Но если все же посмотреть их тексты, станет понятно: практически все они о любви. Казалось бы, что зомби знают о любви? Но пишут. Им главное – заполнить лист, ведь без этой глупой формальности с Юниверсумом не состыкуешься, регалоидом тоже не станешь. О любви писать проще, к тому же о ней уже много написано. А реагент за это цепляется – и уже не отпускает. Он говорит: я люблю тебя и тем самым дам тебе жизнь. Только прими, говорит реагент, только прими! Все остальное, поет он, сделаю я… Мало кто из зомби не внемлет сладкому голосу. У каждого маячит перед носом сладкая стыковка. Потому здесь так важен сам обряд принятия любви, после которого зомби полностью переходит под власть реагента. Хотя он и кажется формальностью, но без него ничего-то у них не выходит.

– Они друг друга стоят, уж поверь нам! – вставил Коктебель.

– Но зачем эта любовь? – воскликнул я. – Она ведь не нужна ни ускорителю, ни зомби.

– Не совсем так, – ответила Массандра. – На самом деле она нужна обоим. Принятие любви облагораживает зомби, делает его похожим на простого человека, публицента, и этого периода, пока она работает, достаточно, чтобы успеть затолкнуть зомбака в Юниверсум. А потом, когда створки уже схлопнулись, все начинают видеть истинный облик зомби, который, слетев с катушек, принимается всех жалить и кусать. Но он уже в Юниверсуме, и реагент – благодаря ему – тоже.

– Я не пойму одного: почему этот бедняга связанный сидит в шкафу? Судя по вашему рассказу, он уже должен быть председателем Юниверсума.

Мне редко бывало так весело – и уж точно нигде я еще не встречал такого сумасшествия, как здесь. В тот момент больше думал о том, в каких красках расскажу об этих удивительных людях и их делах Инкерману и подругам; я соскучился по ним. И притом мне нигде не бывало так странно: мир, в который меня погрузили эти люди, словно сунули мою голову в ведро мутной воды, казался совсем чужим. Они были одержимы – так же, как их публиценты, реагенты и прочие странные типы, населявшие этот еле живой мирок. То, что я встречал в Башне до них, бывало и страшней, и отвратительней. Но они казались людьми не просто не из моей жизни, а не из жизни вообще. Даже в Башне, даже на этом уровне эти люди были удивительным осколком нездешнего. Наверное, они будут одиноки, куда их ни посели.

– Мы не можем пристрелить его, нам жалко.