Севастополист

Но когда я прошел внутрь, это чувство родного исчезло. Я не увидел ничего домашнего – все, чем были полны дома в Севастополе, отсюда словно вынули, оставив одни стены, и начинили совсем другим содержанием. Там, в таких же сахарных стенах, но в полутьме, стояли люди, а перед ними на длинных высоких столах, по которым так же щедро чья-то невидимая рука рассыпала осколки и битые ракушки, были расставлены стаканы – множество стаканов, подобных таким, какие встречались в любом севастопольском доме. Стаканы были наполнены густыми зелеными, коричневыми и черными жидкостями и сами производили устрашающее впечатление – все испещренные трещинами, будто готовые в любой момент рассыпаться; а вдруг, вдруг это случится именно тогда, когда господин в рваной рубашке опрокинет его себе в глотку? Лицо человека не выражало ничего, по нему, как трещины по стакану, расползлись глубокие морщины.

Лица всех этих людей вызывали оторопь. Они совсем не вязались с розовым цветом вокруг, со сверканием всего и отовсюду. Эти люди мало общались друг с другом, перекидываясь только парой тихих слов, – и без необходимости даже не шевелились. У них не было стульев, кресел; они стояли, уставившись в стену, окно, свой стол или вообще в пол. Оглядев стоявшие на столах стаканы, я понял, что трещины на них все одинаковые – и, так же, как стекла, наверняка безопасные, сделанные специально – но для чего? К чему? Неужели бы эти хмурые люди не стали пить из цельных стаканов? Да они бы слизали с пола, разлей им туда. Последняя догадка удивила меня самого: с чего вдруг в голову мне стали приходить такие мысли? Не потому ли, что я сам проделал долгий путь в поисках того, что облегчило бы головную боль и обволокло бы меня, пронизанного страхами и сомнениями, своим безальтернативным теплом?

В глубине комнаты, позади всех столов и людей, стояла длинная полукруглая стойка. Она сверкала, как и все остальное, но по цвету была куда темнее и напоминала марганец; в Севастополе таким лечили отравления: выпиваешь – и долго чистишь желудок. Скоро становится легче, но неприятно так, что запоминаешь надолго. С того самого случая, как впервые попробовал марганец, везде, где встречался подобный цвет, я вспоминал о нем.

Борясь с тошнотой, которую вызвали воспоминания – да и в самом зале пахло не очень, – я прошагал к стойке. За ней стоял печальный человек в огромном розовом пиджаке с серебристыми пятиконечниками на плечах. За его спиной стояло множество треснувших стаканов, чем только не наполненных! Я обратил внимание, что жидкости, разлитые по этим стаканам, были жутких цветов: болотных, фекальных, кислотных и всяких… серо-буро-малиновых, как говорили у нас в артеках. Ни одного напитка, который бы радовал глаз и поднимал настроение, как в Супермассивном холле, здесь не наблюдалось. Но при этом не возникало сомнений, что эти напитки далеко не просты.

Человек за стойкой оторвался от дел – а он, кажется, протирал что-то – и уставился на меня. Чтобы прервать молчание, я спросил:

– Оно и на вкус такое же, да? Как на цвет.

Человек рассмеялся – нервно, как будто сам остро нуждался в одном из своих коктейлей, но по каким-то причинам не мог их пить.

– Это Хрусталка, – развел он руками. – Тебя как зовут?

– Фиолент, – устало ответил я.

– Кацивели, – представился человек за стойкой, широко улыбаясь.

– И что мне выбрать, Кацивели? – спросил я.

– Здесь с этим проблем нет, – немедленно отозвался человек за стойкой. – Вот эта, – он показал на стакан с жидкостью цвета земли, разведенной в воде, – ударяет по голове, как лопата, зато потом благодать. Вот эта, – и он продемонстрировал стакан с чем-то ядовито-стекольным, – бьет под дых, а после – тоже благодать. Ну а если хочешь, – Кацивели почесал подбородок, – чтобы сначала благодать, зато потом удар, то тебе нужно вот это.

Он снял с полки и поставил передо мной стакан с чем-то мутно-серым. Трещины на этом цвете были видны особо отчетливо. От содержимого стакана поднимался небольшой парок, словно оно только что вскипело. Почему он дал мне этот стакан, почему не дождался ответа? Знал ли, что я скажу: да, благодати, хочу скорей благодати, а уже потом – пусть будет все что угодно?!

Я так и сказал.

– Это выбор, – произнес Кацивели, слегка улыбнувшись. – Башня – территория возможностей.

Коктейли в Хрусталке оказались очень горькими, отвратными на вкус и крепкими. После них тянуло блевать, да и не только – организму, казалось, был настолько противен коктейль, что он стремился избавиться от него любыми способами. Едва я выпил тот, серый, как меня чуть не разорвало на части. И пока благодать разливалась в подсознании, по телу разгонялась страшная судорога.

– Где? – крикнул я, приблизившись к уху Кацивели. Он даже не стал уточнять, что мне нужно – очевидно, я был не первым, с кем здесь произошла такая метаморфоза.

– За стойку и во двор, – ответил он меланхолично. – А там увидишь.

Я выбежал, не дослушав его. Опозориться на глазах у всех этих мирных людей с погасшими глазами не хотелось. Двор, в который я попал, был точь-в-точь таким же: те же осколки на полу, те же сахарные стены, те же блики, прицельно бьющие по глазам. Но было одно отличие, и оно меня ошеломило – посередине двора стоял настоящий троллейбус.

Увидев его, я даже на мгновение забыл о том, что организм вот-вот готов взорваться. Башня приучила к неожиданностям, но все-таки троллейбус был последним, что я рассчитывал встретить здесь. А тем более такой! Над кабиной водителя и лобовым стеклом красовалась и поблескивала нарядная, похожая на сахарный крендель цифра 8.