Легенда о восьмом троллейбусе, являющемся всем заблудшим. «И уносящим в небытие, откуда никто еще не возвращался», – пронеслось в моей памяти, отшлифовавшей за всю жизнь и разложившей по полочкам все городские байки. Но назначение этого «тралика» никак не сопоставлялось с красивой легендой. Это был обыкновенный туалет.
«Ну и вонь», – подумал я, едва вошел туда. Никаких кабинок или унитазов в недрах троллейбуса не обнаружилось. Стекла его, как и все остальные здесь, были выбиты, и зловония разливались по двору. Уцелевшие стены и потолок были в несколько рядов расписаны гадостями. Кучи лежали прямо на полу, кое-как прикрытые обрывками бумаги. Я не стал проходить в глубь салона, чтобы иметь возможность скорей убежать отсюда, прислонился к стене и присел, кряхтя и ругаясь. Если не вся жизнь, то очень многое из нее пронеслось перед глазами, пока я сидел скрючившись.
«Разве так ты представлял жизнь избранного в Башне?» – спрашивал я себя.
Но потом, когда страдание прошло и я смог встать, застегнуть штаны и, пошатываясь, выйти из троллейбуса, наступила долгожданная благодать. Все вокруг изменило цвета – стало ярче, четче, в сердце поселились радость и умиротворение, мысль стала быстрой, и мыслить было приятно.
Я вернулся в дом спокойной и уверенной походкой, встал напротив стойки и долго разглядывал стаканы, наполненные коктейлями, подолгу останавливаясь на каждом. А потом, когда молчание стало тяготить, тихо подозвал Кацивели и спросил:
– Почему Хрусталка? Потому что хрустит?
Совсем не помню, что он отвечал, да я и совсем не для того спрашивал, чтобы услышать какой-то ответ. Я просто жил и хотел жить, совершал любую глупость, и любое простейшее движение доставляло мне радость. Это длилось долго, пока не наступило забытье, а может, оно и не наступало, а только потом, много позже, пришло и спутало все в памяти, связало в один клубок.
Помню, как выбегал во двор, что-то кричал от счастья, совсем не обращая внимания на понурых мужчин вдоль столов, как падал в битое стекло, катался в нем, но оно не причиняло вреда, его прикосновения были нежными, ласковыми, они обнимали и принимали в себя, вбирали всю боль, сомнения, страхи. И я возвращался опять и опять к стойке, пил новые коктейли и морщился от новой горечи. Здесь было совсем не так, как в Супермассивном холле. И я благодарил всем сердцем Башню за то, что нашел это место.
– Они для того и нужны, стекла эти, – объяснял Кацивели, но я не слушал его. Тревожное послание пришло от Инкермана.
«Послушай, Керчь пропала», – писал он.
«Как же я могу тебя послушать, если это только буквы, дурачок», – набрал я, улыбаясь, и вдруг сам ужаснулся собственной глупости: Керчь ведь пропала! Как, Керчь пропала!
Я посмотрел в уголок экрана и заметил, что квадратик Керчи, до этого фиолетовый, теперь стал пустым, бесцветным.
«Вспомни, что нам говорили, – написал я Инкеру. – Не могу вспомнить, я в таком месте. – Подумав, я стер и это. – Просто не могу вспомнить. Инкер! Это происходит, если кто-то остается?»
«Не похоже, – ответил, подумав, Инкерман. – В смысле, это не похоже на нее, чтобы она осталась на таком уровне. Может, ушла наверх?»
«Тогда мы можем написать ей», – предположил я.
«Да, только смысл писать? – тут же отозвался друг. – Она все равно не ответит. Кажется, мы ее потеряли».
«Не скажи, – написал я. – Мы можем встретиться выше. Башня – территория возможностей. Место нескончаемого выбора».
«Мне интересно только одно: а здесь отмирают? Что происходит с теми, кто отмирает?»
Я отвлекся от вотзефака и мутным взглядом посмотрел на Кацивели.
– Что происходит с теми, кто отмирает? – бездумно повторил я вслух.