Севастополист

– О, это просто, – рассмеялся он и поставил мне новый коктейль: на сей раз что-то морковного цвета. – Они попадают сюда, в Хрусталку, чтобы снова вернуться к жизни.

Кацивели кивнул на стакан, и я, словно повинуясь приказу, опрокинул его. Всему телу стало жарко, а в голове будто взорвался баллон с газом, и все охватило огнем. Я схватился за голову и выскочил во двор кататься в осколках.

Помню, Инкер писал еще что-то, но я твердой рукой взял вотзефак и набрал: «Не хочу об этом думать».

Я пил один стакан за другим, почти не переставая. Кацивели стал мне ближе, чем все друзья. Мне было приятно стоять с ним и пить, лишь изредка перекидываясь ничего не значащими фразами. Это казалось странно, но совершенно не страшно. Это было приятно.

– Ты так смотришь на мою руку, – я услышал его голос. – Как будто хочешь съесть ее. Надеюсь, это все же не так?

– Я был на Стройке. Теперь присматриваюсь – есть ли на руках браслеты.

Кацивели махнул рукой, будто я сморозил какую-то глупость.

– У тех, кто торчит здесь, редко бывают браслеты. Это место обраслеченным вроде как не по статусу. Если я вижу здесь обраслеченного, то всегда напрягаюсь. Всякое дерьмо случается.

– А эти? – Я кивнул на молчаливых посетителей. Иногда кто-то из них подходил к стойке, получал свой стакан и удалялся. – Что с ними?

– А что с ними будет? Стоят пьют. Я и не знаю, кто они, с какого этажа – какое мне до них дело? Все они сдали лампы.

– Так понравилось у вас в Хрусталке? – Я решил слегка подколоть его. Кацивели усмехнулся.

– В Хрусталку приходят пить в одиночку. Есть даже выражение: напился до Хрусталки. Как отчаяние наступит – искупаются в осколках, и вроде как жизнь продолжается.

– Я тоже купался. Но мне было радостно.

– Ха! Это ты так думаешь, – воскликнул Кацивели. – Все чувства, которые люди испытывают здесь, – лишь грани одного и того же, как ребристые бока одного стакана. Отчаяние приводит сюда, оно порождает все, что с тобой происходит здесь.

– Но я вроде не… – начал я, но человек за стойкой приложил палец к губам.

– Это же так радикально – прийти сюда, выпустить пар. Допустимая радикальность. А по меркам этого уровня, уверяю тебя, максимальная. У нас тут плачут, орут, бьются о стену. Где еще так можно? В Супермассивном? Конечно нет. Туда приходят поиграть оттенками, а к нам, сюда, приходят подыхать. Чтобы потом рождаться заново.

Кацивели изобразил загадочное и зловещее выражение лица, а я стоял напротив, качаясь, и понимал: мне нечего сказать. Я все вспоминал троллейбус – с содроганием и неприязнью. Мог ли я предположить в моем светлом городе, чем обернется легенда о «восьмерке»?

– Странно, – медленно произнес я. Слова давались тяжело, но я с упорством выдавливал их из себя. – Никогда не думал, откуда у нас метро в городе, машины, троллейбусы, наконец. Кто это все делал? Придумал? Собрал? И где собрал? Словно это было, было, было… И досталось нам от поколений, о которых никто и не вспомнит, настолько далеких от нас. А что сделали мы? Что сделаем? И почему?! Почему мы ничего не делаем?!

Кацивели протянул мне руку, и я машинально пожал ее.

– Сильно, – сказал он и выдержал паузу. – А знаешь, может, потому, что все для жизни уже было сделано, придумано. А нам остается жить – только-то и всего. И ничего придумывать не надо.