Нестриженые, взъерошенные головы парней сгрудились над картами, долго подсчитывали. Сумма очков должна была быть не меньше девятнадцати, но не больше двадцати одного. После долгих подсчетов Подариу выделил из денег два лея.
Гаврила, так звали парня, сгреб деньги, поплевал на ладони и радостно почесал в затылке — на счастье!
— Повезло тебе! — уныло одобрил Подариу.
— Тут не везенье, а соображенье. Котелок варит, понимаешь? Соображать надо, прикидывать, прежде чем карту брать.
Он опять решился, прикинул, сообразил и… проиграл. Подариу ликовал.
Карты были замурзанные, старенькие, переходившие от деда к отцу, от отца к сыну.
Бог весть сколько поколений пользовались этими растрепанными и засаленными картонками, коротая время на бдениях.
Хранили их за балкой, под потолком, поэтому были они засижены мухами, покрыты копотью, краска на них облупилась, очки были порой едва видны. Чтобы разглядеть, приходилось их подносить к самой лампе. Считали, тыча пальцем, спорили, ссорились, дело порой доходило чуть ли не до драки.
Каждый игрок, прежде чем решиться на что-то, подзывал соседа, показывал, советовался, брать еще или не брать, и только после этого, замирая, прижимал свое сокровище к сердцу.
Они готовы были перегрызть друг другу глотку из-за каждого лея. Размахивали кулаками. Бранные слова не сходили у них с языка. Ругались привычно, сотрясая воздух железным грохотом, от которого звякала посуда на гвоздях и звенели стекла в окнах. Иногда среди хохота и потока диких ругательств наступало вдруг затишье, тут же захлестываемое новым потоком крика и брани.
Висящая у потолка лампа с трудом разгоняла сгустившуюся тьму, пронизанную запахами дыма, пота, махорки.
В изголовье у покойника стояла миска с маленьким мигающим огарком свечи.
На покойника, чтобы прикрыть рану на голове, надели шапку, на ногах были постолы, все еще мокрые, с них на пол капала вода. Глаза у него глубоко запали, казалось, что он умер незнамо как давно.
Кожа на лице так натянулась, что под ней можно было пересчитать зубы.
Чудилось, будто и после смерти он испытывал голод и отпечаток его виделся даже на мертвом, кротком его лице.
Ночь шла к концу. Игроки уже притомились, играли без прежнего азарта. Многие откровенно клевали носом. Мужики и бабы, приютившись кто где, тоже подремывали.
Только Тодорика за всю ночь не сомкнула глаз. Она беспрестанно думала о случившемся, и, чем больше она об этом думала, тем жальче ей становилось себя. Дойдя до полного отчаяния, она уселась в изголовье умершего на трехногий стул и запричитала громко, в голос:
— Плачешь, Тодорика? Плачешь о мертвом? — произнес некто весьма странный.
Его появление в доме было столь неожиданным, что все невольно уступили ему дорогу, точно видели перед собой привидение. Человек этот был громадного роста, он едва умещался под потолком; трудно было себе представить, каков же у него посох, если сам он такой великан? Был он в одной рубахе и белых штанах, подвязанных под коленями скрученной в жгут соломой, скулы у него все время двигались, точно он выковыривал языком из зубов застрявшее мясо.
Он приблизился к покойнику, бережно потрогал под ним подушку, потрогал простыню.
ebooksa