Избранное

Он этак призадумался. Улыбнулся, как бы прикидывая, сколько спросить, а потом и говорит:

«Денег с тебя все одно не спросишь, их у тебя нету, а от благодарности у меня и самого чердак скоро проломится. Вот ежели, говорит, табачком угостишь, то накладу тебе не будет».

Крестьяне угрюмо качают лохматыми головами.

— Правда, ей-богу, так и сказал: «Угости, дескать, табачком». Ну, я, само собой, послал за водкой, поставил на стол хлеб и сало, уважил его честь по чести.

— Большой был мастер!

— Большой! Ничего не скажешь.

— И человек бывалый…

— Бывалый… Ко всякой нации подход имел…

— Вот оно как! Был, да весь вышел!..

— И нам не век вековать, от смерти заговору нету.

…Изнылась, изболелась у матери душа. Чувствует она, надо что-то сказать скорбящему сыну, что сидит, обхватив голову руками.

Усаживается она рядом с ним на скамейку и, утирая сухие глаза платком, рассказывает:

— Хоть бы болел он долго, как другие… годами… так нет же… Ни одного денечка не полежал в постели…

Позвали его намедни строить дом к этому, как же его, Крецу… В понедельник дело было, а во вторник, гляжу, после обеда приходит он домой. Думала я, забыл он что из инструмента. Полезет на чердак доставать, а он на крылечко присел, сидит…

«Что с тобой?» — спрашиваю.

Сидит молчком, не отвечает. Только руку к груди приложил, показывает: болит, мол.

Я говорю: «Бог с ней, с работой, оставайся дома. Еды у нас, слава тебе господи, хватает. Оставайся, отдохни».

В среду он весь день бродил по двору в тулупе. Места себе не находил.

Все бродил, бродил, все смотрел, смотрел… Забеспокоилась я: что с ним?.. Увидел он топор, поднял, отнес в сарай, припрятал, лестницу к навесу пристроил, привязал…

Я все смотрела за ним, куда ходит, что делает. Он приметил, рукой мне знак подал, прибери, мол, на дворе.