– Warum bist du hier? Что тебя привело сюда? – спросил он на основательно подзабытом немецком, пристально глядя на дядюшку поверх растрескавшейся, исцарапанной старой столешницы.
Снова все та же бесшабашная улыбка.
– Фамильное проклятие, – со смехом ответил Райнер, плюхнувшись в одно из Кезеберговых кресел и в два глотка прикончив налитый Кезебергом виски.
Вот, значит, как. Дядюшке пришлось бежать с родины.
– На чем попался?
– На том самом. Хотя доказать они ничего не смогли. Ну ладно, пропал человек, да, но тело-то не нашлось – кто поручится, что он убит?
С этим дядюшка снова закудахтал от смеха, поудобнее развалился в кресле, сощурился, оглядел темные углы хижины.
– А отец твой куда запропал?
– В тюрьме сидит. В Индиане.
Райнер приподнял бровь.
– И ты бросил его одного в тюрьме гнить?
Щеки Кезеберга обдало жаром.
– Я начинаю новую жизнь.
Казалось, взгляд дядюшки тяжел, как свинец, но взглянуть в глаза Райнера Льюис не смел. Гнев Райнера – эпический, непредсказуемый – он помнил с детства. Жестокая порка за рассыпанную по полу соль, хотя соли той было не больше чайной ложки, начисто выбитый зуб за то, что поднял взгляд кверху в ответ на какое-то замечание Райнера…
Однако на сей раз Райнер только снова захохотал.
– Для людей вроде нас никакой новой жизни быть не может. Кто ты таков – это в крови. Никуда от этого не денешься.
Льюис обвел взглядом хижину. Только сгущавшиеся сумерки и скрывали ее убожество. Домик был – проще некуда: одна комната, вместо спальни помост под самой кровлей, а стол и два кресла составляли почти всю его мебель.
– Гостей мне, дядюшка, принимать особо негде, – начал он.
Райнер набулькал себе еще виски.
– Ничего, пару недель потеснимся. Я отправляюсь на запад, какое-то время там поживу. Говорят, в тех горах золото ищут.