Опасная тропа

ТАМ, ГДЕ ПОЧТЕННЫЕ ПРОВОДЯТ ДОСУГ

Сколько аулов в горах, столько и гудеканов. Гудекан — святое место в каждом ауле и расположен он всегда на самом почетном месте. А наш гудекан находится на майдане — площади верхнего аула, там, где стоят резные каменные надгробья, символические памятники тем, кто умер или погиб вдали от аула. Стоят они в ряд, как спинки кресел в меджлисе — собрании для почтенных, а перед ними плиты для сиденья, на которых и восседают почтенные из каждого рода, опираясь спинами на резные памятники, опираясь будто на твердь прославленных предков и вбирая в себя их мудрость, их мужество, их достоинство. Мне очень рано пришлось быть причисленным в ранг почетных, потому что из моего рода никто не вернулся с войны, а среди детей самым старшим оказался я. А так как по обычаю родовое место на гудекане не должно пустовать, — это почетное место пришлось занять мне. Вот почему часто я слышу от сельчан, что я очень рано стал взрослым. Да, у детей военных лет рано появились складки на лицах, у тех детей рано седели виски, слишком рано они становились серьезными и взрослыми.

Сегодня здесь люди внимательно слушали Паранга, нашего долгожителя и председателя сельсовета. Даже словоохотливый Кужак не смел его перебивать. Увидев такое внимание на лицах у людей, я отослал семью домой и присоединился к ним. Не желая прерывать рассказ уважаемого человека, не поприветствовал я их обычным «Ассаламу алейкум!», а молча кивнул головой тем, кто меня приметил, и сел на место моих предков.

— Да, почтенные мои, с грамотой до Советской власти нам не везло. Нельзя сказать, что у нас не было в древности письменности — горцам был знаком алфавит, созданный Месропом Маштоцем почти в то самое время, когда создавались системы грузинского и армянского письма. Просто не устояло в Дагестане никакое письмо, и даже арабское, потому что мало-мальски грамотный горец, не найдя для себя применения в родном краю, покидал его и уезжал за его пределы, — рассказывал Паранг, подогреваемый вниманием слушателей. — И после Советской власти с грамотой нам было нелегко: как вам должно быть известно, нам пришлось трижды ликвидировать безграмотность. Дело в том, что обучаться грамоте в ликбезах стали сначала на «аджаме» — арабском алфавите. Помню я, в нашем ауле учителем был Саидулла, в рваном бешмете, в очках ходил, все табтары — книги собирал. Первый человек в очках, которого видели в горах, знающий был человек, не помню только, где он всему учился. А за то, что он обучал нас грамоте, сельчане давали ему пищу и ночлег. Это сейчас легко, когда карандаш черный, а бумага белая. А тогда ведь у нас тетради черные были и писали на них меловыми карандашами, а потом как с доски стирали. Одна тетрадь на всю учебу, и то не все их имели, — на каменных плитах, на досках писали. Люди так устремились к грамоте, как измученные в знойный день жаждой набрасываются на родник. И если у какого-нибудь старика получалась буква, то он даже во сне выкрикивал: «Ура, люди, у меня получается!». Аджам — трудный алфавит — буква с точкой наверху или внизу, буква с черточкой. Не так поставишь, и слово не получается, смысл меняется. Напишешь, а потом сам не можешь разобраться, рябит в глазах от этой витиеватости, хоть беги и зови кубачинского мастера, чтоб он этот узор распутал. Но одно преимущество арабского алфавита в том, что на маленькой бумаге можно написать много — экономия бумаги. Только освоили аджам, начали издавать даже художественные книги на этом алфавите, как ввели новый алфавит — латинский. И опять мы, высунув языки, стали выводить новые буквы… И наш бывший учитель Саидулла сел с нами рядом, передав свою доску новому учителю, Муслиму… Учились мы на круглой ровной площадке на окраине аула. Место это было раньше током, где горцы молотили зерно. Приходили кто с чем, обедали так — ели морковь, жареную кукурузу, месили толокно. С грехом пополам одолели и латынь. И первый сборник народных песен вышел на этом алфавите, и вы знаете, почтенные, что за праздник это был… Жаль только, нашему аулу досталось четыре с половиной книги, да, да, именно эта половинка мне и досталась. Одно стихотворение даже не закончено было, прерывалось на самом интересном месте… Вы представить себе не можете, что было для нас — выйти с книгой на гудекан. Человеку с книгой, клянусь хлебом, дороже клятвы не бывает, уступали место почтенные старики… Хотя песни, что были собраны в этой маленькой книге, почти наизусть знали все, но читать их было одно удовольствие… Я, почтенные, не мог успокоиться на том, что мне досталась половина книги, и в базарный день выехал на арбе в большой аул, с большим трудом выменял свою половину на целую книгу, отдав в придачу отцовский кинжал… Не успел я порадоваться своему приобретению, хотел кубачинцу на эту книгу заказать серебряные обложки, как слышу… ввели новое письмо на основе русского алфавита. Теперь уже мы учились в школе — построили в ауле красивое здание, белым покрасили, чтобы далеко видно было. Учились в свободное от работы время. Со мной сидели и бывшие мои учителя — Саидулла и Муслим. Приехал к нам новый учитель, звали его Али-Асхаб, высокий такой, худой, галстук носил. И на наше недовольство, мол, когда кончатся эти эксперименты, объяснял, что переход на русский алфавит будет иметь неоценимое значение в перспективе. Как видите, он был прав. Переход на новый алфавит дал людям возможность читать книги, если не на своем языке, потому что не было еще своих писателей, то на русском. Учителей было мало в аулах, на учителя в то время смотрели как на бога. И мало-помалу научились читать и писать. И в те годы еще родилась у нас в горах поговорка. Раньше если спрашивали: «Много ли в ауле грамотных?», отвечали: «Один мулла». Теперь если спросишь: «Много ли в ауле неграмотных?», отвечают: «Один мулла», — смеется председатель сельсовета Паранг. Откашлялся и продолжил свое повествование. — В наши аулы по специальным направлениям стали приезжать русские учителя из разных областей, даже из Москвы. Мы просили, чтобы в наш аул прислали учителя русского языка. И в один прекрасный день с полустанка Мамед-Кала сообщили, что к нам едет учитель. С нарочным послали ему лошадь. Машин, конечно, тогда еще в горах не водилось. И сидели мы с почтенными людьми на солнцепеке, ждали и думали, каков же этот человек, который едет учить наших детей уму-разуму? А меня тогда по совместительству сделали и директором школы, так что в первую очередь — это мой интерес. Но в этом разговоре в ожидании все сходились в том, что это будет, безусловно, серьезный, видавший виды, с серебристым инеем на голове человек. Такой же, каким был наш первый учитель Ковалев, да сохранится долго о нем память в сердцах людей, — преславный был человек! Ведь в наш аул, имевший особые заслуги перед Советской властью и отмеченный грамотой ВЦИК, не пошлют кого-нибудь. Над сельсоветом знамя повесили. Мы надели свои боевые награды, чтобы встретить учителя революционным парадом.

И вот к школе, смотрим, подходит наш нарочный, посланный встретить учителя, а на лошади в голубой косыночке, в фуфайке и в валенках, неловко чувствуя себя верхом, крепко вцепившись обеими руками в переднюю луку седла, согнувшись, сидела девушка. На нее мы даже не обратили внимания, подбежали к нарочному и спрашиваем:

— Что случилось, где учитель?

— Вот ваш учитель, — махнул с досадой нарочный, повернув голову к девушке. Она пыталась сама слезть с лошади, никто из нас даже не подумал ей помочь, просто растерялись все.

— Ты что это, смеешься?

— Нет. У нее документ есть, направление, я читал, потому что сам не поверил.

Девушка, эта девчонка, этот платок, подходит к нам и, мило улыбаясь, здоровается с нами и даже руку протянула. Мы женщинам руки ведь не пожимали, а если и пожимали, то через полы бешмета, чтобы прикосновением к женщине предстоящую молитву не испортить. Ей первой мы сделали одолжение, дабы не обидеть гостя. Увидев на наших кислых физиономиях недоумение, девушка достала из своей черной с медным замком сумки бумажку и протянула нам.

— Вы что, недовольны моим приездом? Не беспокойтесь, пожалуйста, я не доставлю вам много хлопот, я маленькая, не стесню вас. А у вас красиво, мне очень нравится, как в сказке. Если бы мои родители видели, куда я попала, у них бы по спине мурашки побежали… и я не думала. Но мне нравится здесь… — пролепетала она, хотя мы пока что разбирали не все русские слова. Например, я не понял, что такое «мурашки». А она все продолжала свое: — Подруги мои плакали, чтоб их в горы не посылали, а я плакать не умею, вот и приехала. Вы что, чем-то расстроены, у вас неприятности какие? Или это я помешала? Но я подожду, пожалуйста, занимайтесь своим делом, потом можно обо мне подумать…

Люди на гудекане, как всегда, слушали Паранга внимательно, не донимали и не перебивали его рассказ вопросами.

— Я держал ее бумагу в руке, смотрел на нее, слушал ее чириканье, ее смешной, как сама, голосок, какой-то располагающий, обращающий невольно на себя внимание. И вдруг она заметила ослика с корзинами, а в корзинах маленьких детей — девочку и мальчика. Ослика подгонял отец, возвращающийся с сенокоса. В руке у него была коса, которой он размахивал в такт своим шагам.

— Ой, как интересно, какие смешные они. У нас такое сроду не увидишь. Ой, как он размахивает косой, ведь может в детей попасть нечаянно. Вы что ничего не говорите, я все спрашиваю, а вы молчите? Вы меня не понимаете, да вы русского языка, наверное, не знаете?.. а я вот вашего не знаю. Пока не знаю, но я научусь, да, да, обязательно научусь, я усердная, вы не думайте, что я такая маленькая, худенькая и ни к чему не способная, нет.

Вся серьезность и озабоченность исчезла с наших лиц, я не стерпел, улыбнулся и, глядя на нее, рассмеялся, как мальчишка, и она смеялась, от души, так заливисто.

— Вот вы какие, вы смеетесь, вы добрые, приятно видеть добрых людей. Значит, у вас нет неприятностей. Это вы просто разыгрывали меня, да? Хотели показаться мне серьезными, угрюмыми, да? Вот-вот, угадала!

И я, наконец, сосредоточил внимание на бумаге и прочитал. Да, это было направление именно в наш аул учительницы русского языка Галины Ивановны Изотовой. Да, да, она самая, это уже теперь известная, заслуженная, орденоносная. Кто мог предположить, что из той девушки выйдет такой человек. Вот ведь как бывает, а… Это сейчас! А тогда перед нами, ну, козленок, сверчок…

Нет-нет, это был чертенок, и такой, что и камень мог заставить подобреть. Я взял ее чемодан, тяжелый был чемодан. Конечно, что может быть в чемодане учителя — книги. И она мне говорит:

— Не надо, вам тяжело будет, я сама!

Это она мне-то говорит, мне, человеку, который груженную мешками зерна арбу запросто поддерживает на обрыве одним плечом… Этот сверчок мне такое говорит! Ну и потеха! И отвел я ее в подготовленную ей комнату рядом со школой, в двухъярусную большую саклю, конфискованную у бывшего юзбаши Амирбека и отданную под контору сельсовета. Комната, конечно, была пустая, если не считать деревянной тахты, но зато светлая и с печкой…