– Девочка, моя девочка! – говорит он, протягивая к ней руки.
Она не делает ни шага навстречу, и потому он отбрасывает одеяло, встает и обнимает ее. В его объятиях она остается застылой, деревянной, как столб, неподатливой.
Глава двенадцатая
Эттингер оказывается хмурым стариком, говорящим по-английски с нарочитым немецким акцентом. Жена его умерла, дети вернулись в Германию, только он один и остался в Африке. Старик и сидящая с ним рядом Люси приезжают в маленьком пикапе и ждут, не выключая двигателя.
– Да-а, я без «беретты» никуда ни шагу, – сообщает Эттингер, когда они выезжают на Грейамстаунское шоссе, и похлопывает по висящей на бедре кобуре. – Самое милое дело – охраняй себя сам, потому что полиция тебя охранять не намерена, это уж будьте уверены, только не в наши дни.
Эттингер прав? Будь у него пистолет, он мог бы спасти Люси? Сомнительно. Будь у него пистолет, он, скорее всего, был бы сейчас мертв, и он, и Люси.
Руки у него, замечает он, чуть дрожат. Люси скрестила свои на груди. Это потому, что и они дрожат тоже?
Он полагал, что Эттингер свезет их в полицейский участок. Выясняется, однако, что Люси попросила его ехать в больницу.
– Ради меня или ради тебя? – спрашивает он у дочери.
– Ради тебя.
– Разве полиция не захочет поговорить и со мной?
– Нет ничего такого, что сможешь рассказать ты и не смогу я, – отвечает она. – Или есть?
В больнице она направляется прямиком к двери с табличкой «Несчастные случаи», заполняет от его имени формуляр и отводит его в приемную. Она – сама сила, сама целеустремленность, между тем как у него дрожь, похоже, расползается по всему телу.
– Если тебя отпустят домой, подожди здесь, – распоряжается она. – Я за тобой вернусь.
– А как же ты?
Она пожимает плечами. Если она и дрожит, то ничем этого не выдает.
Он усаживается между двумя дюжими девушками, скорее всего сестрами (одна из них держит на руках стонущего ребенка), и мужчиной с пропитанной кровью повязкой на руке. В очереди он двенадцатый. Часы на стене показывают 5.45. Он закрывает уцелевший глаз и проваливается в обморочное забытье, в котором сестры так и продолжают шептаться, chuchoter[24]. Когда он открывает глаз, часы по-прежнему показывают 5.45. Сломались, что ли? Нет: минутная стрелка, дернувшись, замирает на 5.46.
Проходит два часа, прежде чем медицинская сестра выкликает его имя, и приходится еще ждать, пока не наступает его черед увидеть единственного здесь дежурного врача, молодую индианку.
– Ожоги на голове, – говорит она, – несерьезные, нужно лишь остерегаться инфекции.
Глаз отнимает у нее гораздо больше времени. Верхнее и нижнее веки слиплись, разделение их оказывается на редкость болезненным.