Не оговариваясь, мальчишки молча наступали на почтарку, теснили ее к дороге. Барабанова отступала, какая-то жалкая, бесконечно виноватая перед нами…
— Из военкомата… Вам, Вовка.
Вовка Коробкмн коротко блеснул чистой голубизной больших глаз, как-то разом обмяк, дернулся худенькими плечиками в серой фуфайке и спрятал руки за спину.
Пальцы мои дрожали, когда я вскрывал конверт. Точно, осиротел Вовка…
— Не надо, не на-адо! — вдруг закричал мальчишка и, согнувшись, замотал головой.
Мы замерли.
— Не хочу-у! — кричал Вовка и все мотал головой. — Уйди-и!
Я отдал конверт почтарке. Бледная, уничтоженная, она поправила шаль на голове, тихо пошла прочь.
Потрескивал потухающий костер, все так же порывисто хлестал по Чулыму холодный ветер, и над белесыми гребнями разгонистых волн тоскливо кричали суетливые чайки.
Вовка навзрыд плакал за поленницей болванок, и мы не утешали его. Мы не умели этого, а потом, ему надо было выплакаться.
Догружали паузок молча.
…Хлеб привезли, когда уже кончали работу.
Подошел Дениска и попросил у меня газету. Развернул на земле и положил в центр свою краюшку.
— Посмотрю-ка на тебя, хлебушко… — с радостью выдохнул он.
— И я… — опустился да колени возле газеты Васька Владимиров.
— А вот и мой кусмень! — протянул худую ручонку Шурка Ковров.
Мы сидели вокруг газеты тесным кольцом и молча, зачарованно глядели на горку свежего черного хлеба.
— Опять плачет…
Эти слова Дениски разом пристыдили нас. Васька Владимиров встал первым и куда-то в сторону, каким-то чужим голосом сказал:
— А если Вовке… — он махнул рукой на хлеб. — Весь Вовке, а?!