— Пойдем, Марина Николаевна. Пожалуйста!
…Впервые он назвал ее полным именем.
На Чулыме
Низенький, весь подвижный, Натолий стоял на самой бровке речного яра и широко улыбался.
Волнуясь, — год мы не виделись — не стал я ждать подачи трапа, спрыгнул на приплесок с борта осадистого катера и желтой песчаной осыпью заторопился наверх.
— Приве-ет!.. Жив-здоров?!
Натолий раскинул руки, как бы пританцовывая, попятился назад и только после этого ринулся ко мне. Радость открыто растекалась по глубоким морщинам загорелого лица хозяина Сохачьего яра. Его быстрый, мягкий говорок так и обволакивал теплом долгожданной встречи.
— Четка, елошна-палошна… Избушку мою Чулым покуда не смыл, хвори к нам не пристают — живем!
Он подхватил мой чемоданишко и своей разбитной походкой заторопился сырой утренней отавой к жилью. Я малость задержался на берегу.
Тихое утреннее солнце блеклым пятном висело над тайгой. К осени Чулым сильно высветлел и обмелел, песчаная коса на той стороне лежала беловатой, чуть растянутой подковой, над нею повторным полукружьем клубились густые, еще зеленые тальники. А здесь, на яристом берегу, березы уже тронулись желтизной, и оттого ярче на материковом подъеме синел плотный старый кедрач. Сено было недавно убрано, и вся луговина, где стояла избушка Натолия, вздыбилась маленькими серыми стожками. «Стареет хозяин Сохачьего… — невольно подумалось мне, — а какие, бывало, метал он зароды — шапка ломилась». Я постоял, пожалел, что опоздал к сенокосу, и скорым шагом пошел от берега.
Натолий бережно опустил чемодан на иссеченное топором крылечко, присел на ступеньку и неспешно закурил. Усмешливо покосился своими глубокими черными глазами:
— Не озирайся, Петка! Нету моей остятки, аха! Не усидела, за ягодой опять Клавдя сбежала. Да, сёгоды смородины необорно. Так, заходи, обопнись о порог.
Избушка у Натолия старая, скособочилась, крыта она на один скат дранью и длинными сшивными берестинами. Чуть поодаль — маленький огородишко, обнесенный жердяным пряслом, неказистая стайка для коровы, банешка, что топится по-черному, а на ограде — низкая летняя кухня из горбыля и крохотная коптильня для рыбы.
Простота жилья стариков и понятна, и дорога мне — сам вырос в рабочем бараке, где аршинное бабушкино зеркало в деревянной раме с накладными вырезами было уже чем-то сказочным и для всей нашей улицы.
На темном запеке нештукатуренных стен только ружья да сушеные впрок травы. Под низкими окошками широкие, удобные и для работы лавки, крепкий простеночный стол. Большую кровать с лосиной вместо одеяла подпирает огромная русская печь для постава сразу нескольких чугунков. В кути, в запечье, висит вся, пожалуй, одежда стариков.
В избушке мы докурили папироски, дружно кинули окурки в деревянную лохань у порога, и Натолий легко вскинулся с лавки:
— Дак, мы чё рассиживаем, а? Однако ты, Петка, голодный. Давай чисть картошку, снаряжай уху, а я огонь разведу.
— Рыба есть?
— Сорна только.[17] Я вчера сеть на озере снял.
ebooksa