Чародей

– Это намеренно, честное слово. Ну разве ты не видишь, что я всего лишь пытаюсь докопаться до правды? Ты думаешь, что у Эмили рак и она не лечится; ты знаешь, что Дюмулен ничего не делает – скорее всего, потому, что она не обмолвилась ему ни словом, а он не обладает такой интуицией, какой славишься ты. Твоя лояльность к коллеге по цеху не дает тебе вмешаться. У тебя чешутся руки, но Гиппократова клятва для тебя важнее уважения к праву Эмили делать со своей жизнью все, что она хочет.

– А у нее есть такое право?

– По мнению христианской религии – нет. Но Эмили так запуталась, что христианству с этим трудно совладать. Ты говоришь, что она находится в стадии отрицания, и мне кажется, это то же самое, что назвать ее состояние сильной меланхолией. Как ты думаешь, почему? Нет, не говори мне; я хочу сам тебе сказать, потому что не связан клятвой Гиппократа и думаю, что у меня получится яснее и проще.

– Ты помнишь, как много лет назад мы все это разбирали с бедным стариной Дарси? Мы говорили об особом несчастье художника одаренного, но одаренного несоразмерно его устремлениям. Это про Эмили. Она неплохой скульптор. Головы президентов и председателей у нее получаются очень хорошо; даже с печатью таланта. Масляная скульптура, которую она теперь высмеивает, была нелепостью, но выдавала большое искусство ваятеля. Дело просто в том, что она не слишком творческая натура: стоит ей сойти с прямого и узкого пути портретной скульптуры, и ее идеи оказываются немногим лучше банальностей; подлинно оригинального в ее работе недостаточно, чтобы поднять ее над средним уровнем. Ты знаешь, что ее идеалом была Барбара Хепуорт. Работы Эмили подражательны, не так хороши, как у Хепуорт, но определенно никогда не отойдут от Хепуорт и не пойдут дальше. Это не так уж и плохо, но беда в том, что Эмили знает о своей второсортности и мучается из-за нее. Худшая трагедия в искусстве – не в том, чтобы остаться неудачником, но в том, чтобы не достигнуть намеченного для себя успеха. Ты когда-нибудь читал дневники Бенджамина Роберта Хейдона? Интересный художник, но недостаточно сильный, чтобы достигнуть целей, которые он сам себе поставил. Результат: страдания и в конце концов самоубийство. Боюсь, что и это про Эмили. Но где Хейдон воспользовался пистолетом, там она выбрала очень женский и очень длительный способ покончить с жизнью, потерявшей для нее всякий смысл. Ужасно, но что делать? Это ее решение.

– Ты так говоришь, будто она знает, что делает.

– Ну а разве нет?

– Я полагаю, что нет – на сознательном уровне. Но разве наши самые важные решения принимаются на уровне сознания? Она не скажет «я себя убиваю», но скажет «я себя ненавижу», а это в конечном итоге может быть то же самое. Если бы только можно было что-нибудь сделать!

– Мой совет вам, доктор, не совать свой нос в это дело. Если ты ее спасешь, как, я полагаю, ты формулируешь это про себя, то для чего? Ради еще нескольких лет ненависти к себе? Не пытайся изображать Господа Бога. Пусть Ананке возьмет свое. Она все равно возьмет свое, ты же знаешь.

– Я не могу так, как ты, игнорировать то, что у меня под носом. А ты знаешь, что у меня под носом прямо сейчас, помимо Эмили Рейвен-Харт?

– Нет, но, видимо, ты собираешься мне рассказать.

– Да. Чарли!

– Какой Чарли? Чаплин?

– Не притворяйся идиотом. Преподобный Чарльз Айрдейл.

– А, этот Чарли. Он вернулся из ссылки, да? Епископ перевел его на городской приход?

– Он живет вместе с бродягами в крипте Святого Айдана.

– Господи боже! Что он говорит?

– Я еще не успел с ним побеседовать. Я дважды почти загнал его в угол, но он оба раза ускользнул у меня меж пальцев.

– Но… с бродягами! Живет с божьими людьми! Такого не ожидаешь от священника. Как он выглядит?

– Ужасно. По всем приметам – вконец спился. Я скоро его поймаю.

– А может, у меня получится с ним поговорить?