Чародей

Профессия обязывала Чарли любить ближних и всех прощать, но он с трудом переносил завывания мисс Энни. Он погружался в мысли, вспоминая богослужебную музыку под руководством доктора Декурси-Парри, и душа его истекала кровью. Но от него ожидали похвалы, и он хвалил.

«Гостиные вечера» продолжались до девяти, что было поздним часом для Эймоса и соседей, из которых чаще всего приходили Геркулес Макнэбб и его жена Дорси. Музыка прекращалась в половине девятого, чтобы оставить время на жареные пышки и крепкий чай; после них Геркулес Макнэбб произносил: «Ну что ж, пожалуй…» – и оргия подползала к концу.

Неудивительно, что Чарли начал пить. Неудивительно, что в дорожной сумке, пристегнутой к багажнику мопеда, всегда лежал «медвежонок» дешевого ржаного виски. Неудивительно, что в спальне, в чемоданчике, который Чарли держал запертым от любопытных глаз мисс Энни, хранились еще один-два «медвежонка». Чарли стал, по всей вероятности, самым регулярным и самым крупным покупателем в государственной монопольной лавке, расположенной сразу за границей его прихода: он надеялся, что там его не узнают и его покупки не привлекут внимания. Напрасно. Все знали, что священник пьет.

(Помнит ли нынче кто-нибудь, что такое «медвежонок»? Государственные винные магазины в Онтарио когда-то продавали крепкие напитки – обычно ржаной или шотландский виски – в бутылках трех размеров: «медвежонок» (12 унций), «медведица» (24 унции) и «папа-медведь» (40 унций). Вероятно, покупатель виделся кем-то вроде Златовласки, посягающей на имущество всех трех медведей. Итак, Чарли весьма исправно поглощал «медвежат», благо их легко было прятать.)

Люди возвышенного склада, безусловно, заявят, что интеллектуальная деградация идет рука об руку с деградацией физической, но та и другая мало связаны с деградацией общественного положения. Я слишком долго был врачом, чтобы верить в такую чушь. Набожные люди, безусловно, укажут, что преданные своему делу миссионеры годами обитают среди туземцев, живя и питаясь так же, как души, которые они приехали спасать, и достигают при этом больших духовных высот. Но миссионеры обычно охотятся парами или даже большими группами; они не полностью отрезаны от своих единомышленников; они знают, что племена, с которыми они работают, не похожи на них, и им не приходится ежедневно отчаиваться в попытках сосуществовать с Макгрудерами, уважая их деликатные чувства и все же не проникаясь тем, что можно назвать общим термином «макгрудерство».

После почти восьми лет такой жизни неизбежно наступил кризис. Как-то воскресным утром Чарли – который, разумеется, постился перед литургией – подкрепил силы глотком из «медвежонка», прежде чем двинуться в первую церковь того дня; перед службой он принял еще глоточек и запил дешевым сладким вином, приготовляемым для причастия; когда он причащал семерых верных, подошедших к Чаше, прихожане заметили, что он шатается; и, нетвердо держась на ногах, он пролил вино на подбородок очередной причастницы. Он попытался выпрямиться, но запнулся, растянулся на полу и остался лежать, стеная. Кровь Христова расплескалась, запятнав перед его стихаря. Когда двое мужчин попытались поставить Чарли на ноги, он уже отрубился. Один прихожанин отвез его к Макгрудерам, а второй отогнал туда же дряхлый мопед.

Проспался ли Чарли? Отнюдь нет. Он допил начатого «медвежонка» из чемодана, полностью прикончил второго оттуда же и лежал в ступоре с воскресенья по среду. В среду он поднялся, доехал на мопеде до станции, сел на единственный поезд дня, идущий в Торонто, и навеки оставил попечение о душах – безнадежно отпавший от благодати, во всяком случае по его собственному мнению, священник. По прибытии в Торонто он сразу двинулся в приход Святого Айдана – единственное знакомое место в городе. Приход изменился до неузнаваемости, но Чарли поселился вместе с божьими людьми в крипте и жил там с тех пор; он подолгу спал в тайнике священника и тайно пил (чтобы не делиться с другими обитателями крипты, ибо среди них многие охотно помогли бы ему расправиться с чередой «медвежат»). Откуда он брал деньги? Попрошайничал. Да, Чарли просил милостыни, используя боевой клич современных нищих: «Мелочи не найдется?»

Думаю, он пробыл там недели две, прежде чем я его обнаружил и силой утащил к себе в клинику. Он был неразговорчив, но я под нажимом вытянул из него несколько фактов: у него вообще нет денег, так как его родители почти не оставили наследства, а то, что оставили, рассеялось за прошедшие годы; семья жила в основном за счет дохода с семейных владений, который мать получала до конца жизни и который прекратился вместе с ней; профессор, смелый, но неудачливый инвестор, потерял практически все, что у него было, а пенсия, которую он получал от университета, умерла вместе с ним. Таким образом, Чарли был совершенно нищим и, по его собственному мнению, конченым священником.

Я настаивал, чтобы он пошел к епископу, во всем честно признался, проявил надлежащее раскаяние и попросил помощи и работы. Но здесь ему связывал руки его богословский снобизм: епископ в глубине души принадлежал к Низкой церкви, и Чарли не желал принимать помощь от человека, столь потерянного для разума и истины. Я спросил Чарли, чем, по его мнению, он мог бы заниматься. Он не имел на этот вопрос никакого ответа. Я спросил, что он хотел бы делать, и он мрачно ответил, что хотел бы умереть. Но в этом вопросе я был лучшим судьей, чем он, и считал, что для него хоть и не гарантированы, но во всяком случае возможны еще многие годы жизни. Нынешний правящий епископ был уже не тот, который его сослал, а новый, и, насколько я знал, неплохой человек. Но пока что Чарли висел у меня на шее. Хуже того, он лежал у меня на кровати, и я не знал, как его оттуда убрать, ибо он потерял всякую волю к жизни и, как большинство подобных людей, оставался чудовищным эгоистом; я думаю, он не догадывался, каким тяжким бременем ложится на окружающих.

Я написал Брокки – как одному из старейших друзей Чарли. Не сможет ли он что-нибудь посоветовать? Посоветовать он не мог, но, щедрая душа, прислал для Чарли чек на приличную сумму, однако выписанный на мое имя. Я по глупости сказал об этом Чарли, и он очень рассердился: неужели он докатился до того, что ему уже нельзя доверить управление собственными финансами? Мне не хватило жестокости сказать, что это именно так. Но я проявил твердость и выдавал ему не больше доллара или двух за раз, понимая, что случится, если он доберется до винного магазина. Я знал Чарли лучше, чем он сам себя, а это всегда неприятное положение для обеих сторон.

16

АНАТ. Одним из неприятных моментов проживания Чарли у меня в клинике было его упорное сопротивление заботам Кристофферсон, которые, как я знал, должны пойти ему на пользу. Он не мог стерпеть, чтобы женщина видела его голым или почти голым. Но я хотел, чтобы он через день получал сеансы тщательного массажа, а затем овсяные ванны. Кристофферсон не позволяла пациенту подолгу лежать в ванне без присмотра: это может быть опасно для больного или немощного, и Кристофферсон часто заглядывала в ванную комнату. Чарли был приверженцем средневекового взгляда на ванну как исключительно эротическое мероприятие; он искренне полагал, что Кристофферсон заглядывает к нему, чтобы усладить свой взор созерцанием его обнаженного тела, в особенности гениталий. Он ворчал, дулся и приставал ко мне, чтобы я велел Кристофферсон держаться подальше от него во время купания, но я не собирался этого делать. С точки зрения медиков, стыдливость бессмысленна.

– «Человек есть лишь зловонная сперма, мешок, наполненный навозом, пища червей»[97], – говорил я тогда, цитируя святого Бернара. – Чарли, неужели ты думаешь, что достопочтенная фру Инге Кристофферсон этого не знает и вожделеет твоего обнаженного тела? Включи голову. Здесь клиника, а не бордель, и Кристофферсон – безупречный профессионал.

Но тщетно. Чарли, похоже, придерживался взглядов XIX столетия, когда нагота не то чтобы считалась абсолютно недопустимой, но куталась в соображения высочайшей морали. Часто цитируют некую миссис Бишоп, известную путешественницу, которая сказала: «Женщина может быть обнаженной и при этом вести себя как настоящая леди». За чайным столом, надо полагать. Но для леди неизмеримо лучше было никогда, никогда не обнажаться. Браунинги, счастливо женатые в течение долгих лет, судя по всему, никогда не видели друг друга голыми. Поневоле задаешься вопросом: неужели любопытство ни единого разу не возобладало? Неудивительно, что мужчины с совершенно здоровыми влечениями прибегали к услугам публичных домов, обитательницы которых не были одержимы скромностью, хотя, возможно, и не блистали красотой.

В литературе эта тема возникает редко, но в чрезвычайно популярном романе «Трильби», написанном, если не ошибаюсь, в 1894 или 1895 году, у героя случается нервный срыв, когда он обнаруживает, что обожаемая им девушка, натурщица в Париже, на самом деле позволяет мужчинам рисовать ее, как тогда выражались, в костюме Евы. И его мать (о эти викторианские матери!) и сестра (о эти будущие викторианские матери!) изо всех сил стараются утешить его в бездне отчаяния. Остается только гадать, как прошла его первая брачная ночь, когда дело наконец дошло до свадьбы, – только не с потасканной Трильби. Еще вспоминается Рескин, пораженный импотенцией в первую брачную ночь от открытия, что у его невесты – известной светской красавицы, прошу заметить, – на лобке растут волосы: украшение, о существовании которого Рескин, видимо, не подозревал, несмотря на возвышенное знакомство с величайшими в мире шедеврами изобразительного искусства. Рескину в это время было двадцать девять лет.

Я уверен, что скромность подразумевает умеренность – некую золотую середину между грязной распущенностью, какую я встречал у Эдду, и извращенной стыдливостью Чарли, боящегося, чтобы вредная большая девчонка (Кристофферсон) не «подглядела» его в ванне.

Но Кристофферсон подобного не терпела и настаивала на том, чтобы собственноручно вытереть Чарли огромным шершавым полотенцем, зная, как плохо иногда вытираются больные.

– Он как глупый маленький мальчик, – говорила она мне. Да, и мне еще предстояло узнать, насколько странный мальчик.

17

В состоянии Эмили Рейвен-Харт наконец случился перелом. Чипс любовно пилила ее, пока не вынудила наконец снова сходить к Дюмулену и сообщить, что выписанные им таблетки не работают. То был один из ранних антидепрессантов, еще не очень действенный. Дюмулен наконец сделал надлежащие выводы из внешности и поведения Эмили и настоял на осмотре, при котором обнаружился запущенный рак правой молочной железы: сосок втянут, кожа морщинистая. В тот же день Эмили отвезли в больницу и назавтра провели радикальную мастэктомию с иссечением подмышечного лимфатического узла. Я прекрасно знал, что это может не полностью устранить болезнь, и подстроил как бы случайную встречу в тот же день и с Дюмуленом, и с хирургом, проводившим операцию, поскольку они оба обедали в моем клубе.