Чародей

– Это еще зачем?

– Если ты забыл, я религиозный редактор «Голоса». Здесь явно кроется интересная история. Что может привести священника на самое дно жизни? Такого рода.

– Хью, ты омерзителен.

– Да нет. На этом можно получить для него денег. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ему помочь.

– В самом деле? Ты не хочешь, чтобы судьба порезвилась с Чарли, но не против, если она потешится с Эмили Рейвен-Харт?

– Не требуй от меня последовательности; она – добродетель мелких душ[94]. Я всегда любил Чарли, хоть он и осёл. Знаешь, Джон, я ведь тоже человек. Философские принципы – это для посторонних, а не для друзей.

14

АНАТ. Проблема Чарли – запущенный алкоголизм. Говоря попросту, он пьет не просыхая.

Удивительно, почему в глазах многих алкоголик – великая, вольная душа. Взрослым людям следовало бы понимать, что это не так. Пьяница для них – некто воспаряющий над сумраком быта, свободный от повседневных дрязг. Если я начну писать о пьяницах в литературе, мой труд разрастется во множество томов. Следует быть избирательным и кратким. Я мог бы много понаписать про Сейтеннина ап Сейтина Саиди, одного из трех бессмертных пьяниц с Британского острова, как назвал его Томас Лав Пикок. Замечательно приветствие Сейтеннина Эльфину и Тейтрину, явившимся к нему в замок: «Добро пожаловать, все четверо». Когда Эльфин отвечает на это: «Благодарим, но нас лишь двое», великий человек парирует: «Двое или четверо – все едино». Но Сейтеннин – герой мифа, и то, что из-за его пьяного недосмотра Эльфин лишился царства[95], – мифический грешок. На деле последствия пьянства не бывают такими масштабными.

Из всех великих литературных пьяниц главный, несомненно, Фальстаф, хотя мы ни разу не видим его пьяным до потери рассудка; он – причина пьянства других, а это отвратительная черта. Его обожали многие поколения театралов, дурно отзываясь о принце, не полностью подпавшем под его чары. Лишь в краткой сцене Фальстафа с Долль Тершит мы видим, что его шутки прикрывают отчаяние. Актеры любили Фальстафа: засунуть подушку в штаны, изображая живот, да говорить самым низким басом, и любой актеришка сочтет себя великолепным. А благодаря гению Шекспира Фальстаф действительно великолепен. Но один актер, будто самой судьбой предназначенный для этой роли, отказывался ее играть: Чарльз Лоутон в молодости служил управляющим гостиницы и говорил, что слишком многих фальстафов выставил из «Павильона» в Скарборо и потому терпеть не может эту породу.

Что касается алкоголизма Чарли, то самое близкое известное мне его подобие в литературе – Мармеладов из «Преступления и наказания», беспробудный пьяница, который признается Раскольникову, что пропил чулки жены. Мучительное раскаяние, словесные излияния жалости к себе, полное понимание глубины бездны, куда упал, и неспособность подняться – все это роднило его с Чарли, но где Мармеладов бормотал, там Чарли вещал, как опытный ритор, который всю жизнь проповедовал и призывал к покаянию.

Было ясно, что он сильно пьет уже много лет, но, как и многие его товарищи по несчастью, пока не впал в mania a potu[96]: ему не казалось, что у него по телу ползают какие-нибудь твари, и не мерещились в темных углах ни змеи, ни чудовища. Я повидал случаи белой горячки среди божьих людей – я был ближайшим врачом, и меня часто вызывали, если в крипте что-нибудь случалось. В том, что я шел на эти вызовы, нет моей заслуги. Я совсем не хотел покидать постель и целый час возиться с безумцем, прежде чем его увезут в больницу. Но как отказаться? Моя профессия – сострадание, а если сострадание не возникает само, его приходится имитировать.

Чарли – это реальность, которую романтизировали писатели, в том числе великие. Я буду использовать Чарли как эталон, сравнивая с ним литературных пьяниц, о которых намерен писать в своей «Анатомии».

15

Заполучить Чарли для лечения оказалось непросто. Поначалу он при виде меня попросту бежал – в буквальном смысле. Куда же? В крипту, но, когда я следовал за ним, его там не оказывалось, а прочие бродяги с жаром, выдающим лгунов, утверждали, что его там и не было. Наконец до меня дошло, что Чарли, без сомнения и весьма уместно, прячется в том, что Дарси Дуайер окрестил «тайником священника».

В суровые времена в Британии, когда для католического патера попасть в руки протестантских фанатиков означало верную смерть, многие семьи, втайне исповедующие католичество, устраивали у себя потайную комнату, а чаще – жалкий чердак или чулан; такое убежище называли «тайником священника», потому что в нем прибывший с визитом священник мог спрятаться от обыска. За древней печью, которой отапливался храм Святого Айдана, была ниша в стене – такого размера, что в ней едва-едва мог улечься человек; когда-то она служила ямой для золы, и сверху над ней имелся люк, через который золу выгребали. Когда храм перевели на масляный обогрев, этот несчастный закуток вычистили, хоть и не очень старательно, и отгородили от остальной крипты несколькими листами гофрированного железа. Именно в этой грязной дыре я наконец загнал Чарли в угол.

Мне пришлось его уговаривать, чтобы он согласился принять мою помощь. Он исходил стыдом и от стыда вел себя безобразно и всему противился. Он как будто оказал мне милость, позволив вытащить себя из «тайника священника» и из крипты. Кристофферсон пропустила его через курс ванн, которые наконец выполоскали и вытянули из него грязь через кожу. Они также выполоскали и вытянули из него алкоголь, частично, оставив его обессиленным и немощным. Встал вопрос: что с ним делать? Куда его приткнуть?

В моей квартире над клиникой была только одна спальня, моя и весьма удобная. Ничего не оставалось, как разместить Чарли там, а мне приходилось спать на диване в библиотеке гостиной. Я очень чувствителен к подобным вещам, и оттого, что приходилось спать там, где я работаю, потом прибираться и прятать постель, а затем проводить целый день со своими апоретиками, мне начинало казаться, что меня разжаловали из высшей касты или швырнуло на дно общества, – нелепое, но оттого не менее жгучее чувство. Кристофферсон приглядывала за Чарли, лежащим в моей кровати, в моей пижаме: он пытался проспаться после нескольких лет пьянства, которое тем не менее как-то держал под контролем, чтобы приемлемо, хоть и не блестяще, исполнять обязанности священника.

Наверное, я по натуре не очень люблю ближних. Я занимаюсь благотворительностью, но не могу убедить себя, что это доставляет мне удовольствие. Я не мог бросить Чарли на дне, но хотел от него избавиться – или, по крайней мере, убрать его из своей постели. Я воззвал к канонику Картеру. Профессия обязывала его к доброте, и он выразил сочувствие и беспокойство, но решения не предложил. Я спросил, не найдется ли для Чарли места в храме Святого Айдана. Нет ли в доме при церкви свободной комнаты, где он мог бы пожить. К несчастью, в комнатах нуждались два младших священника, так как условия их найма включали жилье; а горы бумаг, необходимых для управления приходом, занимали все остальное место. Канонику и его жене пришлось ужаться до крайности, чтобы их дом мог вместить бизнес-документацию, которая теперь, по-видимому, была главным делом в приходе Святого Айдана. Канонику очень жаль, но…

А может быть, для Чарли можно найти какую-нибудь работу в храме? Ключарем, пономарем, бидлом или что-нибудь вроде этого? Каноник улыбнулся, выражая глубокое сострадание моей невинности. Устроить на черную работу бывшего настоятеля в приходе, где его многие помнят и скоро все узнают его историю? О нет! Каноник и помыслить не может, чтобы подвергнуть Чарли такому унижению. Кроме того, Чарли до сих пор священник и потому в церкви должен священнодействовать или не делать ничего. Каноник чрезвычайно отчетливо дал понять, что в его церкви Чарли священнодействовать не будет.