Каноник упомянул о людях, знающих историю Чарли, но сам ее не знал и даже не попытался узнать. Однако я мало-помалу выведал ее, и это оказалась история весьма знакомого мне типа – не трагедия, но рассказ о том, как человек переносит неприглядную жизнь, в которой не видно ни единого просвета. Героев боги уничтожают внезапным ударом, но нас, посредственностей, они стирают в порошок постепенно, в течение долгих утомительных лет.
Чтобы рассказать историю Чарли, нужно сначала объяснить несколько фактов; они многим покажутся тривиальными, а рассказ о них – выражением снобизма, но они все равно способны сделать человека глубоко несчастным.
Должность, куда епископ по наущению архидиакона Алчина сослал Чарли, состояла в пастырском попечении о шести небольших церквушках, расположенных в той части провинции Онтарио, которая лишена и романтики Севера, и близости к цивилизации Юга (как это слово понимают в Канаде). Скудно населенный приход не принадлежал к Торонтовской епархии: Алчин проявил священническую ловкость рук и уговорил соседнего епископа, чем-то ему обязанного, принять Чарли под свое крыло – но лишь под самый дальний, облезлый кончик этого крыла. Жители нового прихода Чарли кое-как существовали за счет приусадебного хозяйства, мелкой лесозаготовки и редкой подработки на строительстве дорог. Они не были ни процветающими, ни жизнерадостными людьми. Кажется, что шесть церквей – это очень много на одного священника, но от Чарли не ожидалось, что он будет посещать их все каждое воскресенье; в двух из них он бывал только раз в месяц. Церкви отстояли недалеко друг от друга; то есть недалеко, если у вас хорошая машина, легко проходящая по бездорожью. Но очень далеко, если у вас только дряхлый мопед, уже впадающий в старческую немощь, а вы совершеннейший новичок в механике или, как сейчас говорят, страдаете техническим идиотизмом. Рыдван Чарли веселил его малочисленных прихожан, но Чарли было не до шуток, если мопед, как это часто случалось, ломался где-нибудь вдалеке от мест проживания мастеров, способных его починить.
Прихожане – о, как раз тут Чарли и можно было бы обвинить в снобизме. Он вырос в культурной семье и получил дорогое образование. Он был неглуп и не стремился к невозможному. Но все же он не мог не мечтать хотя бы изредка о скатерти, о ножах и вилках из благородного металла, не потемневших от времени и не хранящих между зубьями остатки прошедших трапез. Он мечтал о постельных принадлежностях, которые не были бы ворохом рваных лоскутов, и о постельном белье, которое не было бы фланелевым, истертым до полной потери ворса. И чтобы эти простыни меняли чаще, чем то было заведено у мисс Энни Макгрудер, поскольку именно Макгрудеры предоставляли Чарли кров и стол.
И разве могло быть иначе? Священники всегда жили у Макгрудеров. Для тех это была форма пожертвования на благие дела. Макгрудеры брали с Чарли меньше, чем взяли бы, не будь он служителем церкви – если бы кто-нибудь, не будучи служителем церкви, вдруг захотел у них жить и столоваться.
Они ели на клеенке такой старой, что от нее пахло едой давно минувших дней. Они ели на кухне. Не на такой, какой она представляется городскому жителю, – с хорошенькими занавесочками, шкафчиками, которые, по мнению современного массового застройщика, выглядят мило, и электрической или газовой плитой, такой красивой, что кажется – это и не плита вовсе. Макгрудеры не знали подобной персидской роскоши; печка у них была черная и, когда топилась, пахла раскаленным чугуном. За печкой часто курица высиживала цыплят в картонной коробке; перед печкой лежали в коме две вонючие старые собаки, славные своей полезностью на охоте и в качестве сторожей, и испускали зловонные газы. На специальном собственном стульчике, на собственной подушечке, очень старой, спал кот, пожилой самец. Каждое из этих созданий вносило свой вклад в характерный для кухни букет запахов, ибо все окна тут были плотно законопачены газетой, чтобы зимой не тянуло холодом, а на лето их не расконопачивали, чтобы не утруждать себя лишний раз.
Не последним фактором в этом попурри из запахов был Эймос Макгрудер, не то чтобы неопрятный человек – лицо у него было чисто, а руки не слишком грязны, но он носил одну и ту же одежду неделя за неделей, а при входе с улицы разувался и по дому ходил в сильно ношенных теплых носках. Его запах – мощный, мужской, животный – был не то чтобы отвратительным, но неотвратимым.
Эймос был холостяк, так что в его вони, вероятно, участвовал тестикулярный фактор, как и у кота. Эймос жил с сестрой, мисс Энни, не то чтобы явной сумасшедшей, но ей, на местном языке, шариков в голове не хватало. Мисс Энни вполне компетентно вела дом – не сказать, что превосходно, но, по крайней мере, он не внушал отвращения, хотя в сливочном масле слишком часто попадались волосы. Подавала она следующее: на завтрак – овсянку; на обед – тушеную говядину с сыроватой картошкой; на ужин – хлеб с разнообразным вареньем, которое варила сама по мере созревания сезонных плодов. Все трапезы запивали крепким настоявшимся чаем, заваренным в чайнике, откуда редко выбрасывали спитые остатки, давно отдавшие всю горечь до капли.
Разговоры за едой начинались с краткого отчета о погоде в исполнении Эймоса; он противоречил прогнозу, который утром передавали по радио, так как, по мнению Эймоса, эти там вечно все путали. Мисс Энни могла упомянуть, что днем видела кого-нибудь на дороге. Все остальное время она говорила о религии.
Даже самый боголюбивый священник может устать от разговоров о религии, особенно начисто лишенных богословской строгости и мистических озарений. Мисс Энни в основном пересказывала свои сны; во сне ей часто являлся Иисус, и она подробно описывала его внешность. К счастью для Чарли, мисс Энни требовала от слушателей только тишины и внешних признаков согласия. Эймос ничего не говорил, но быстро ел и передавал тарелку за добавкой. Чарли вскоре научился молчать и придавать своей тарелке такой вид, словно он съел приличную порцию, а не ограничился несколькими кусочками.
Когда Чарли только поселился под кровом Макгрудеров, он пытался ввести в обычай молитву перед едой. Эймос, кажется, так и не понял, зачем она нужна, а мисс Энни и без того была близка к Иисусу и не нуждалась в подобных напоминаниях. Так что вскоре Чарли стал ограничиваться тем, что бегло проборматывал молитву про себя, крестился и приступал к хлебу насущному, который Господь счел нужным ему послать. Вероятно, это было испытание веры.
Эймос хмурился при виде крестного знамения: по его мнению, такое творили только «паписты».
Днем Чарли занимался приходской рутиной, раскатывая по лесным дорогам на своем ненадежном скакуне, но с наступлением темноты он оказывался на кухне Макгрудеров, как в ловушке. Большую часть года он не мог уходить к себе в спальню, поскольку она не отапливалась. Он пытался читать, но мисс Энни любила разговаривать и не понимала, как это можно хотеть читать, когда она хочет разговаривать. Эймос иногда читал местную газету, бурча в знак несогласия с написанным. Он давно уже перестал обращать внимание на сестру.
Воскресенье было исполнено сугубой горечи. Следовало отслужить литургию не менее чем в двух из шести церквей – маленьких, каркасных, отапливаемых буржуйками, явных капканов в случае пожара. Иногда Чарли исхитрялся посетить за день целых три церкви. Но независимо от богослужений он обязан был отобедать в полдень с самым важным прихожанином, чаще всего по совместительству также и крупнейшим жертвователем; меню и сценарий этих обедов никогда не менялись.
Теперь, питаясь тонкими ароматными бульонами Кристофферсон, Чарли мог позволить себе описывать те воскресные обеды в юмористическом ключе. Основное блюдо составляли жирные жареные свиные отбивные, а если не они, то закрытый пирог с курицей и овощами, в который пошла пожилая несушка, и клецки, весь ужас которых Чарли пытался описать, подбирая точное слово: «тюленеобразный» и «глютеноидный» не годились – звучание было подходящим, но не подходило значение. Наконец мы коллективно решили, что самое близкое, что может подойти, – «протеиногенный», и действительно, это звучное слово своей протяжностью напоминает слизь, которая тянется нитями, вроде густых соплей. Завершался обед компотами домашней закрутки, очень сладкими, и кофе настолько крепким, согласно гордым заверениям хозяйки, что по нему и мышь пробежит.
Чарли никогда не ел много и, мне кажется, вообще не особенно интересовался едой. Но этикет требовал не отставать от хозяев. Отъехав на мопеде в сторону следующей точки пастырского визита, Чарли тормозил и выблевывал обед на обочину.
Но этим празднование дня Господня не ограничивалось. У Макгрудеров воскресенье было «гостиным днем», когда открывали гостиную, а по зимнему времени еще и топили в ней печь с верхней загрузкой, которая вскоре начинала распространять удушливое тепло, весело светясь через слюдяные окошечки в дверце. В будни Макгрудеры сидели на кухне, поскольку она одна во всем доме отапливалась, но по воскресеньям мисс Энни требовался стоявший в гостиной орган, чтобы поделиться новейшими плодами своего вдохновения.
Мисс Энни писала хвалебные гимны. Она не сочиняла музыку, но клала свои набожные рифмы на популярные мелодии, которые знала и могла играть на одышливом старом органе; над его мехами поработали мыши, и звук его блуждал так же, как голос самой Энни.
Ее коронным номером, которым она завершала каждый воскресный концерт, был гимн, положенный на некогда популярную песенку «Назову тебя любимой». В версии мисс Энни он начинался так:
и, когда она пела, ее лицо, по словам Чарли, преображала ухмылка санкционированной похоти. Бедная безумная старая дева! Ее невинная религиозность сильно отдавала неудовлетворенным желанием.
ebooksa