Чародей

– Про Ниниана Хоббса? О, я давно догадался.

– И о чем же или о ком ты догадался?

– Ты знаешь, мой отец был полицейским. Очень хорошим. Дослужился до главного инспектора сыскной полиции. Он всегда говорил, что, когда расследуешь убийство, надо первым делом хорошенько смотреть на семью.

– У бедного старика не было семьи.

– Семья в данном случае означает «самые близкие люди». Например, сын. Правая рука. Явный преемник.

– Ты все перепутал. Кому понадобилось бы убивать отца Хоббса, чтобы стать настоятелем Святого Айдана?

– Вот этого я и не могу понять. Зачем Чарли это сделал? И как? Потому что я готов биться об заклад на любые деньги – а я шотландец, не забывай, – что это был Чарли.

Что мне оставалось, как не рассказать ему всю правду?

Так мы и сидели – ни один из нас не проболтался, но тайны свои мы открыли друг другу как нельзя более ясно.

– Эти гипнагогические видения, – сказал Хью. – Они, верно, были ужасно убедительны.

– Да, это не простые «мокрые сны». Но такие вещи обычно недооценивают, что очень глупо.

23

После похорон Чарли Хью не смог пойти вместе со мной, чтобы развеять траурную атмосферу, так что я сидел один. Я знал, что Чипс возобновила сборы: она решила вернуться домой, в Англию, как только похоронили Эмили.

– Здесь меня больше ничто не держит, – сказала Чипс.

– Туда ее тоже больше ничто не тянет, – сказал Макуэри, узнав об этом. – Если она думает найти там Англию эпохи до тридцать девятого года, то ее ждет большое разочарование. Видел я этих людей, желающих по возвращении в Англию обрести Страну утерянной отрады, которой там никогда не оказывается. Но Чипс права в том, что здесь ее в самом деле ничто не держит.

Я знал это лучше всех. Десятью днями раньше, в ночь смерти Эмили, я пришел проведать Чарли на первом этаже, а когда уходил, то, повинуясь внезапному порыву, поднялся на второй этаж и постучал в дверь к Эмили. Она теперь так часто теряла сознание, что перестала возражать против моего присутствия, а я знал, что иногда мне удается немного поднять настроение Чипс – пусть хоть на несколько минут.

– Войдите, – сказала Чипс.

В комнате был только один источник света – ночник над кроватью, где лежала Эмили; и я с первого взгляда понял, что все кончено. Выражение муки исчезло с лица и, как часто бывает в смерти, сменилось спокойствием, которое выглядело как молодость – расцвет молодости.

Чипс сидела с чертежной доской на коленях, сосредоточенная, как любой уверенный в своих силах художник за работой. Она рисовала особым гибким пером, китайской тушью, по карандашному наброску из тонких линий, почти незаметных, но отчетливых для того, кто нанес их на бумагу. Я ничего не сказал, но сел чуть позади, чтобы не мешать. В следующие полчаса на бумаге появилась голова покойной, и красота, простота и мастерство этого рисунка превосходили все работы Чипс, виденные мною доселе.

Я знал ее только как гравера, а я не люблю гравюры, и особенно – маленькие, четыре на шесть дюймов, с изображением старых домов Торонто, ничего собой не представляющих (для всех, кроме, вероятно, гравера). Только позже, увидев письма к Барбаре Хепуорт, я понял, каким выдающимся художником была Чипс.