Наставник тогда был молодой, с живым умом – это не бахвальство. В восемнадцати деревнях уезда Гаоми голос наставника считали лучшим. Люди собирались послушать, как я пою, и слава моя постепенно росла. Сначала являлись жители этой же деревни, потом стали приходить послушать меня и люди из окрестных сел. Народу было много, на кане и в подвале все уже не помещались, и представления переместились во двор и на ток. На кане и в подвале можно петь сидя, а вот во дворе или на току так не споешь – двигаться надо. В повседневной одежде двигаться тоже не годится, нужен театральный костюм. А когда ты на себя нацепил театральный костюм, то бледная физиономия уже не подходит, приходится наносить грим. Нанесли мы грим, одного гонга и барабанчика стало мало, потребовалось полноценное музыкальное сопровождение. В те времена к нам заезжали самодеятельные труппы из других уездов, в том числе «ослиные» труппы с юга Шаньдуна, они обычно устраивали представления верхом на осликах. Имели место и «скользящеголосые» труппы из Циндао, у них каждая фраза скользила сверху вниз, как человек скользит вниз по склону. Были также «петушиные» труппы из провинции Хэнань и примыкающих к Шаньдуну земель, они после каждой пропетой фразы выдавали фальцетом звук, похожий на крик петуха после того, как он прокукарекает. У всех этих трупп было свое музыкальное сопровождение, обычно хуцинь, которую чужеземцы называют китайской скрипкой, флейта, а также сона и труба. От единомышленников мы получили эти инструменты для музыкального сопровождения маоцян. Наши представления заметно улучшились. Но твой наставник все время стремился всех превзойти, не желал брать что-то готовое от других. К этому времени у нашего театра уже было свое название – маоцян. Нам хотелось, чтобы он был непохож на другие театральные жанры, и, помимо мяуканья, нам это удалось сделать благодаря маоху – «кошачьей скрипке», которую изобрел твой наставник. И когда этот инструмент у нас появился, то маоцян наконец встала на ноги.
По сравнению с другими видами хуцинь наша маоху была, во-первых, больше, а во-вторых, четырехструнная и с двойным смычком, при игре на таком инструменте получается двойной звук и двухголосный мотив, необыкновенно приятные на слух. Хуцинь обтягивается змеиной кожей, а наша маоху – выделанной шкурой котенка. Хуцинь звучит однообразно, а на нашей маоху можно имитировать и мяуканье кошки, и лай пса, и рев осла, и ржание лошади, и плач ребенка, и смех девушки, и кукареканье петуха, и квохтанье несушки – во всей Поднебесной нет звука, который нельзя воспроизвести на нашей маоху. С появлением маоху наш театр маоцян и прославился, и влияние заезжих трупп на Гаоми прекратилось.
Вслед за маоху наставник придумал «кошачий барабанчик» маогу, покрытый кошачьей кожей, а еще с десяток кошачьих театральных масок – радостную, сердитую, коварную, верную, любящую, обиженную, ненавидящую, гадкую… Можно ли сказать: не будь меня, Сунь Бина, не было бы и маоцян в сегодняшнем виде?
– Верно сказано, наставник, – согласился Сяо Шаньцзы.
– Впрочем, я, конечно, не основатель маоцян, им является Чан Мао. Если маоцян – большое дерево, то Чан Мао всегда был и всегда будет его корнем.
5
– Любезный брат, каким двум спектаклям наставник обучил тебя десять лет назад?
– «Хунмэньскому пиру», наставник, – негромко проговорил Сяо Шаньцзы, – а также «Погоне за Хань Синем».
– Эх, братец, эти пьесы наставник позаимствовал из других жанров театра. Возможно, ты знаешь, что я успел поработать статистом в десятке с лишним театральных трупп из других мест. Изучая театр, я побывал и на правобережье реки Янцзы, и в Шаньси, пересекал Янцзы, отметился и в Гуандуне, и в Гуанси. Нет ни одной оперы в Китае, которую наставник не смог бы петь, нет ни одной роли в Поднебесной, которую наставник не сумел бы исполнить. Аки пчела он собирал пыльцу со всех цветов, чтобы создать мед нашего маоцян.
– Вы, наставник, человек – выдающийся!
– В душе твой наставник с самого начала вынашивал грандиозные замыслы, хотел всю оставшуюся жизнь руководить нашей маоцян. Хотел отправиться петь в Пекин, представить маоцян государю и императрице. Хотел довести маоцян до уровня общенационального театра, чтобы весь китайский театр представляла лишь одна опера маоцян, чтобы по обоим берегам Янцзы ни одна мышь больше не смела пищать что-то иное. Но, к моему большому сожалению, вынашивая амбициозные планы, он и подумать не мог, что один негодяй вырвет ему бороду. Борода придавала твоему наставнику и внушительность, и смелость, и дарование, и душевность нашей маоцян, без бороды наставник стал будто кот без усов, как петух без перьев, как добрый конь с отрезанным начисто хвостом… Эх, брат любезный, наставнику не оставалось другого выхода, как только сменить ремесло и открыть небольшую чайную, чтобы жалко влачить свои дни… Воистину: постарел, не добившись своих целей, а тело умерло, и осталось только героям оплакивать его!
Тут я увидел, как задрожало тело уездного. А в глазах Сяо Шаньцзы заблестели слезы.
– Эх, братец, коронный номер у нас – «Чан Мао плачет перед гробом». Это первая большая пьеса, которую создал твой наставник. Мы этой пьесой каждый год открывали сезон и всегда исполняли первой. Сыграешь ее хорошо – весь сезон будет успешным; как с ней что не задалось, так и в сезоне что-то приключается. Ты вот – из наших земляков, сколько раз смотрел ее?
– Не помню, наверное, пару десятков раз.
– По-твоему, ее когда-нибудь играли одинаково?
– Нет, наставник, всякий раз, когда я смотрел эту пьесу, было ощущение полной новизны, – заявил погруженный в воспоминания Сяо Шаньцзы. – Врезалось в память даже, при каких обстоятельствах я впервые видел ее, тогда я был еще маленьким, но на голове у меня красовалась котеночья шапка. Вы, наставник, в тот день играли Чан Мао. Пели так, что воробьи с деревьев на землю падали. Меня больше всего привлекало не ваше пение, наставник. Больше всего мне был интересен на сцене большой мальчик, наряженный кошкой. Он мяукал на все лады, и все у него выходило по-разному. К середине пьесы взрослые и дети перед сценой совсем разошлись. Малыши шныряли между ног у взрослых, упражняясь в мяуканье. Рядом со сценой стояли три больших дерева, и мы наперегонки стали карабкаться на них. Обычно я не особо умел лазать по деревьям, а в тот день забрался очень проворно, словно настоящий котенок. На тех деревьях и впрямь было много котов, не знаю, когда они туда позабирались. Они стали громко мяукать вместе с нами, мяуканье неслось отовсюду – и на сцене, и перед ней, и на небе, и на земле. Мужчины и женщины, взрослые и дети, настоящее и притворное мяуканье – все смешалось вместе, все рвали глотки, чтобы испустить звуки, которые обычно не в силах издавать, делали движения, какие обычно никогда не делали. Народ взмок от пота, из глаз покатились слезы. Обессиленные, все повалились на землю, тела походили на россыпь пустых скорлупок. Мальчишки один за другим посыпались с деревьев, как увесистые черные камни. Настоящие коты тоже один за другим послетали вниз, словно вмиг обратившись в летучих мышей с перепонками между лап. Последнего мотива в пьесе я не помню. Что-то вроде «моя любимая кошка, мяу-мяу-мяу…». Это последнее «мяу» у вас, наставник, получилось как-то особо воспаряющим, оно улетело выше крон больших деревьев, на несколько десятков чжанов ввысь, а за ним и все собравшиеся в душе вознеслись к облакам.
– Ты, брат, вполне способен исполнить заглавную роль.
– Нет, наставник, если бы я смог выступать на одной сцене с вами, то я хотел бы выступать в наряде кота.
Я с глубоким чувством посмотрел на этого замечательного представителя нашего северо-восточного народа и сказал:
– Дружок, мы уже прямо сейчас разыгрываем с тобой последнюю выдающуюся оперу маоцян. Может, она будет называться «Казнь сандалового дерева».
ebooksa