Смерть пахнет сандалом

– Хорошеньких ты дел натворил! – ледяным тоном начала она.

– Ничего я не натворил…

– А как барин с этой Сунь Мэйнян спутался? – сурово вопросила она. – Разве не ты, подонок мелкий, был между ними посредником?

– Вы, госпожа, на меня напраслину возводите, – спешил оправдаться Чуньшэн, – я лишь верный пес при барине, на кого покажет, того и кусаю.

– Ишь расхрабрился, Чуньшэн, еще хитрить смеешь! – разозлилась она. – Научил вас господин всяким гадостям!

– Это и впрямь напраслина на недостойного…

– Подлый Чуньшэн, морда собачья, ты, доверенное лицо барина, не только не отговаривал его очистить сердце, умерить желания да хорошенько выполнять обязанности чиновника, а наоборот, вовлек его в прелюбодеяние с женщиной из простонародья. Возмутительно! За такое дело следовало бы отрубить твои собачьи ноги, но, имея в виду, что ты несколько лет служил барину верой и правдой, на этот раз тебя прощаю. Отныне обо всем, что происходит рядом с барином, ты должен сразу извещать меня, иначе придется платить и по новым, и по старым долгам!

Чуть ли не наделавший себе в штаны от страха Чуньшэн бил земные поклоны:

– Благодарствуйте за милосердие, госпожа, Чуньшэн все сделает, как велите.

– Отправляйся в ту лавку, где торгуют собачатиной, и вызови мне Сунь Мэйнян, – бросила она, – мне нужно переговорить с ней.

– Госпожа, – набрался смелости Чуньшэн, – вообще-то эта Сунь Мэйнян… женщина разумная и человек хороший…

– Много болтаешь! – мрачно сказала госпожа. – Об этом барин знать не должен, если посмеешь проговориться ему…

– Недостойный не посмеет…

6

Когда слухи о том, что уездный болен и не встает, достигли ушей Сунь Мэйнян, душа ее воспылала, она забыла о сне и еде, переживала больше, чем при вести о смерти мачехи и ее детей. Взяв с собой желтого вина и собачатины, она пару раз пыталась навестить его, но ее не пускали стражники. Прежде хорошо знакомые солдаты отворачивались от нее, не признавая, словно в управе появился новый хозяин и специально издал приказ не пускать ее.

Мэйнян растерялась и пала духом, но каждый день с корзинкой собачатины в руках прогуливалась по главной улице. Люди показывали на нее пальцами и шушукались, будто обсуждая некую диковину. Чтобы помолиться за здоровье уездного, Мэйнян обошла все окрестные большие и малые храмы, где приносили благодарственные жертвоприношения за урожай. Даже в те храмы, которые вообще не имели никакого отношения к здоровью людей, она заходила, воскуривала благовония и отбивала земные поклоны. Когда она вышла из одного такого храма, перед ней образовалась стайка ребятишек. Дети громко заладили песенку, которой их явно подучили взрослые:

Чахнет от тоски уездный,есть не ест и сон не в сон.Рвота мучит, режет глотку,истекает гноем он.Сам уездный хоть куда и красива борода.Он с девицей Сунь Мэйнянпара уточек-юаньян[123].Он уже лежит при смерти,и она готова к жертве.Помирать иль плакать, решается она,вместе им быть не даст жена…

Эта песенка походила на специально переданную весть об уездном и вызвала в душе Сунь Мэйнян целую бурю эмоций. Узнав из песенки, что его болезнь так серьезна, она тут же залилась слезами. Тысячу раз повторяла про себя его имя, перед ней постоянно представало измученное болезнью лицо. Родной мой, взывало ее сердце, ты заболел из-за меня, если с тобой случится непоправимое, я тоже не смогу жить дальше… Я не смирюсь, я несмотря ни на что хочу увидеться с тобой, испить с тобой последний кувшин вина, съесть последний кусок собачатины. Хоть я и понимаю, что я не твоя, ты в моем сердце давно мой, я связала свою жизнь с твоей. Еще я знаю, что ты не такой, как я. Между тем, что думаешь ты, и тем, что думаю я, – огромная разница. Еще я понимаю, что ты вряд ли по-настоящему любишь меня. И, тем не менее, я – как раз та женщина, которая появляется перед тобой, когда тебе нужна женщина. Понимаю, ты любишь мое тело, мою страстность, но, когда постарею, стану, как говорится, пожелтевшей жемчужиной, ты можешь меня и отбросить от себя. Еще я знаю, что бороду моему отцу на самом деле вырвал ты, хотя ты это категорически отрицаешь. Ты всю жизнь сломал моему отцу и вытравил оперу маоцян из нашего родного Гаоми. Я знаю, что ты сомневался, арестовывать моего отца или нет, но если бы правитель провинции его превосходительство Юань гарантировал, что, поймав Сунь Бина, ты сразу получишь повышение по службе, то ты сразу арестовал бы его. Отдай государь император высочайший указ убить меня, то ты подступил бы ко мне с ножом. Естественно, перед этим в душе ты будешь сильно переживать, но в конце концов нож в дело пустишь… Хоть я и понимаю так много, понимаю почти все, понимаю, что моя слепая страсть может закончиться лишь горестной развязкой, все же я безумно люблю тебя. На самом деле, когда мне очень хочется мужчину, я неизменно думаю только о тебе одном. Я люблю твой облик, твою ученость, но не твою душу. Твою душу я не знаю. К чему мне ее знать? Я – женщина простая, с меня довольно и того, что я могу какое-то время до смерти любить такого мужчину, как ты. Ради любви к тебе я не считаюсь даже с полным разорением и гибелью моей семьи, с тяжелыми ударами, которые получает родной отец. Моя душа, моя плоть полностью держится на тебе, на тебе одном. Я понимаю, что тоже больна, больна с того момента, как увидела тебя, и болезнь моя ничуть не легче твоей. Ты говоришь, я – твое лекарство, а я говорю, ты – мой опиумный мак. Случись тебе умереть на улице, я тоже умру перед управой. У тебя множество разных причин умереть в покоях. У меня же будет только одна, на улице перед управой я умру только из-за тебя. Если я умру, а ты нет, то ты будешь оплакивать меня три дня. Если ты умрешь, а я нет, то я буду оплакивать тебя всю жизнь. А, на самом деле, умри ты, умру и я. На такую несправедливую сделку я тоже готова, я – твоя собачонка, стоит тебе свистнуть, тут же прибегу, буду вилять хвостом, кататься по земле, лизать тебе сапоги. Понимаю, ты любишь меня, как обжора кот любит большого желтого окуня. Я же люблю тебя, как птенец любит большое дерево. Я люблю тебя не зная стыда, с чистой совестью. В моей любви нет ни цели, ни будущего. Мне не подвластны мои ноги, тем более не подвластно мне мое сердце. Ради тебя я заберусь на гору мечей, пройду через море огня. Мне ли обращать внимание на людские пересуды? Из песенки детей я узнала, что это твоя жена не дает мне пройти по проторенной дорожке. Я знаю, что она из рода сановников, благородного происхождения, полна учености и таких больших планов, что будь она мужчиной, то давно бы стала крупным чиновником, вельможей при царствующей династии. Я понимаю, что я, дочь актера и жена мясника, никакая ей не соперница. Но, пусть ворота закрыты, буду биться о них головой до крови, как слепая, пока они не откроются и мне не улыбнется удача. Отброшу все правила приличия, не пустят через главные ворота, так я пойду через задние, не получится через задние, я попытаюсь через боковые, не удастся через боковые, заберусь на дерево или на стену вскарабкаюсь, целый день буду кружить у управы, так или иначе, но продерусь к нему…

Свет полумесяца освещает заднюю стену уездной управы, за ней – сад, где обычно уездный прогуливается с супругой и любуется цветами. Толстая ветка большого вяза свесилась через стену, сверкая корой под лунным светом, как блестящая чешуя дракона. Встав на цыпочки, Сунь Мэйнян едва коснулась пальцами коры. Холодная, она напомнила ей о змеях. Промелькнуло воспоминание о том, как пару лет назад она, расстроенная, забрела в поля в поисках пары змей, и сердце охватила волна позора и унижения. Ах, барин, я, Сунь Мэйнян, так люблю тебя, а ты разве способен понять мои страдания? Твоя супруга, внучка известного сановника, образованная и талантливая женщина из знатного рода, разве может понять мои чувства? Госпожа, у меня нет злого умысла отбить у тебя мужа, на самом деле я – лишь подношение в храме предков и готова к тому, чтобы славное божество мной воспользовалось, а потом отказалось от меня. Неужели ты еще не заметила, госпожа, что благодаря мне ваш супруг оживает, как всходы при благодатном весеннем дожде после долгой засухи? Ах, госпожа, если бы вы и вправду были человеком великодушным, то вам следовало бы поддерживать наши отношения с ним. Будь вы человеком благоразумным, то вам не стоило бы пускать меня в управу. Ах, барыня, останавливаете вы меня тоже понапрасну. Вы, может быть, смогли бы остановить Сюаньцзана, Ша Уцзина, Сунь Укуна и Чжу Бацзе, когда те отправились на Запад за священными книгами. Но вам не под силу остановить Мэйнян, идущую на встречу с Цянь Дином. Великолепие Цянь Дина, его статус и домашнее имущество – все ваше, а вот тело Цянь Дина, идущий от него запах, капли его пота – мое. Госпожа, с малых лет я следовала за отцом, выходила на сцену, пела арии. Хоть и не порхаю, как ласточка, но ногами выделывать всякое могу. Хоть не умею взлетать на карнизы и ходить по стенам, на дерево запросто залезу. В народе говорят: собака в крайности на стену бросается, кошка на дерево взлетит. Я, Мэйнян, не собака и не кошка, а на дерево заберусь и на стену вскарабкаюсь. И то не из желания себя поставить ниже кого-либо. С моими способностями я поменяю местами ян и инь. Я не буду ждать возлюбленного, как Цуй Инъин в Западном флигеле, а уподоблюсь Чжан Цзюньдуаню, который глубокой ночью перепрыгнул через стену, чтобы встретиться с Инъин. Мэйнян перепрыгнет через стену, чтобы навестить возлюбленного. Вот только не знаю, поставит ли кто и сыграет ли на сцене это мое возвращение к «Западному флигелю»[124]. Сунь Мэйнян отступила на пару шагов, подтянула пояс, подобрала одежду, размяла ноги и спину, сделала глубокий вдох, потом рванулась вперед в прыжке, тело взмыло ввысь, двумя руками она уцепилась за ветку. Ветка стала раскачиваться, с нее, ухнув и хлопая крыльями, взлетела напуганная сова и беззвучно скрылась где-то в управе. Барин любил этих птиц. В зернохранилище управы на большой софоре обычно обитало несколько десятков сов. Барин говорил, что они – духи-хранители зерна, гроза мышей. Поглаживая бороду, барин произносил нараспев: «Мыши в казенном амбаре размером с черпак, откроешь ворота, не разбегутся никак»[125]… Какой же он начитанный! Ах, барин, во всем разбирается, в древности и современности. Родной ты мой! Двумя руками Мэйнян подтянулась на ветке, подпрыгнула и уселась на нее.

Только пробили третью стражу, в управе стояла тишина. С ветки она всматривалась в сторону управы, рассматривала, как серебрится стеклянный шарик на крыше беседки посреди садика, как поблескивает вода в прудике поблизости. В западном павильоне вроде бы смутно горит свет лампы, наверняка это место, где барин лечится. Ах, барин, я знаю, ты наверняка, подняв голову, всматриваешься, томишься, как крутой кипяток. Не переживай, милый, Мэйнян из семьи Сунь уже почти на стене. Пусть даже супруга сидит рядом с тобой, как тигр, стерегущий добычу. Пусть ее плеть погуляет по моей спине, все равно хочу навестить тебя!

Пройдя пару шагов по ветке, Сунь Мэйнян спрыгнула на гребень стены. То, что случилось затем, запомнилось ей на всю жизнь. Она поскользнулась и упала за высокую стену. Тело с треском ударилось о зеленый бамбук. Зад пронзила боль, рука покрылась царапинами, встряхнуло все внутренности. Она ухватилась за ствол бамбука и с трудом встала, с досадой глядя на свет лампы из западного павильона. Потрогав себя сзади, наткнулась на что-то липкое. «Что это? – испугалась она. – Неужели до крови разбилась?» Поднеся руку к лицу, учуяла страшную вонь и поняла, что вонючая масса – собачье дерьмо. Силы Небесные, это у кого же такое черное сердце, кто потерял совесть и придумал коварный план, чтобы навредить Сунь Мэйнян таким позорным образом? Неужели я приду к барину в таком виде, с задом, вымазанным собачьим дерьмом? Неужели я решусь посмотреть в глаза барину Цяню и потеряю вконец лицо, появившись перед ним в таком омерзительном виде? Она пришла в отчаяние, стало досадно и обидно. Болей, Цянь Дин, умирай, пусть твоя благородная супруга станет вдовой, не хочет быть вдовой – пусть отравится, повесится, покончит с собой во имя долга и чести, станет героиней-мученицей[126], а народ Гаоми соберет деньги и отстроит ей памятник.