– Папа! Мама! – завопила их дочка во дворе. – Я сахарной ваты хочу!
Лао Лань похлопал Ма Туна по шее:
– Уважаемое божество Ма, до свидания. Приглянется тебе какая женщина, сделай так, чтобы она мне приснилась – и Лао Лань точно добудет её для вас. Нынешним женщинам такие большие штуковины, как у вас, ой как нравятся.
Окружённый толпой Лао Лань вышел из ворот храма. Я заметил несколько ребятишек, шнырявших среди толпы с сахарной ватой в руках, один продавец жареной кукурузы обмахивал жаровню на древесном угле сломанным веером и заунывно кричал:
– Жареная кукуруза! Один початок – один юань! А коли не ароматная и не сладкая, то и денег не надо!
Перед сценой уже сидело множество зрителей. На сцене зазвучали гонги и барабаны, начали настраивать инструменты мастера игры на цине. Мальчик с торчащими на голове косичками, в красном набрюшнике и измазанным чем-то красным личиком, цинъи[84] в просторном халате с боковым запахом, свободных штанах с широкими штанинами и узлом волос сзади, седобородый старик в соломенной шляпе и соломенных сандалиях, шут с синим лицом, женщина-клоун[85] – все шумно ввалились в храмовый зал.
– Это что, гримёрка называется? – возмущалась цинъи. – Ни одного стула даже нет!
– Ничего, – вздохнул седобородый, – обойдёмся как-нибудь.
– Ну уж нет, – заявила цинъи, – я к худруку пойду, не очень-то он почитает нас за людей.
Лёгкий на помине худрук Цзян холодно поинтересовался:
– В чём дело?
– Худрук, – громко обратилась к нему цинъи, – мы не знаменитые актёры, важничать не смеем, но разве мы не люди? Нет горячей воды – пьём холодную, нет еды – жуём хлеб, нет гримёрной – накладываем грим в машине, но можно нам хоть табуретку, чтобы присесть? Мы ведь не лошади, те могут стоя спать, стоя отдыхать.
– Товарищи, – сказал худрук, – потерпите чуток, я только и мечтаю, чтобы вы играли в большом театре Чанъани, поехали на гастроли в парижскую Гранд-опера – там всё есть. Но разве это возможно? Скажу ещё одну неприятную вещь: мы – высококвалифицированные нищие, даже хуже нищих: те хоть пускают всё на самотёк, а мы держим себя в форме.
Тут вступила женщина-клоун:
– А пойдём просто милостыню просить, гарантирую – заработаем больше, чем сейчас, вон сколько нищих построили себе европейские дома.
– Если так рассуждать, действительно надо отпускать вас побираться, но ведь не выйдет у вас ничего, – понизил голос худрук. – Товарищи, обойдёмся как-нибудь. Чтобы вымолить у Лао Ланя какие-то пятьсот юаней, я, чтоб ему провалиться, чуть не задницу ему лизал. Я тоже человек представительный, выпускник театрального института, тоже интеллигент, в семидесятые годы прошлого века написанная мной пьеса на провинциальном фестивале заняла второе место. Вы не видели, как я перед Лао Ланем, этим недостойным, унижаюсь, мне самому стыдно за все те слащавые слова, которые вылетели у меня изо рта, будто кто-то тайком отвесил тебе оплеуху. Так что, друзья мои, раз вы сожалеете об этой чашке риса, но одержимы этим нищим искусством, придётся выносить унижение, чтобы выполнить эту важную миссию. Если нет горячей воды, придётся пить холодную, если нет нормальной еды, придётся погрызть хлеба, ну а если нет табуретки – постоять. Постоять крепко, постоять высоко, глядеть далеко.
Между мной и мудрейшим протиснулся мальчик, разодетый, как мифический Нэчжа,[86] запрыгнул на спину Ма Туна и звонким голосом воскликнул:
– Тётушка Дун, забирайся сюда, здесь удобно.
Цинъи сказала:
– Ах ты, бессовестный мясной мальчик.