– Ну ты, брат, разошёлся. Пока старое не уйдёт, новое не появится. Ты человек представительный, директор предприятия, для тебя найти девственницу – раз плюнуть. Это дело предоставь мне, в чиновники я не гожусь, а вот сватать – мой конёк. Я считаю, Сяо Хань, надо твою младшую сестру выдать за Ло Туна.
– Мать твою, Яо Седьмой! – вспыхнул я.
– Управляющий Ло… нет, следует называть тебя управляющий Лань, – сказал Яо Седьмой. – Ты у нас в деревне наследный принц.
Отец хотел было рвануться вперёд, но его опередил Сяо Хань. Он схватил Яо Седьмого за руку и резко развернул назад, тело Яо Седьмого само собой повернулось, и голова наклонилась вниз. Подталкивая его, Сяо Хань сделал несколько шагов до входной двери, потом наладил ему согнутыми коленями под зад, одновременно применив силу и сверху, и Яо Седьмой вылетел, как пуля, за ворота, растянулся на земле и с трудом поднялся на ноги.
В пять часов пополудни вот-вот должна была начаться торжественная церемония поклонения гробу. Мать, ухватив за загривок, вернула меня к гробу и усадила на место почтительного сына прямо перед ним. На квадратном столике позади гроба зажгли две большие, с редьку, свечи из бараньего жира, их пламя колыхалось, и вокруг распространялся овечий дух. По сравнению с ними свет масляного светильника казался слабым, как свет на заду светлячка. На самом деле в гостиной дома Лао Ланя висела ветвеобразная хрустальная люстра с двадцатью восемью патронами, а вокруг неё – двадцать четыре люминесцентные лампы, и если включить их все, можно чётко разглядеть ползающих по полу муравьёв. Я понимал, что электрические лампы не создают атмосферы таинственности, поэтому надо зажигать свечи. В колеблющемся пламени свечей сидящая напротив Тяньгуа диковинным образом ещё меньше стала похожа на человека. Чем сильнее я старался не смотреть на неё, тем сильнее хотелось, и чем больше я смотрел, тем больше она казалась непохожей на человека. Её лицо, как зыбь на воде, постоянно менялось, черты всё время меняли расположение и форму. Она походила то на птицу, то на кошку, то на волка. Но я заметил, что она не отводила глаз от меня ни на секунду. Страшнее всего стало, когда мне показалось, что она будто бы сидела на маленькой табуретке, ноги сильно изогнуты, тело наклонено вперёд – самая что ни на есть поза хищного зверя перед прыжком. И в любой момент могло произойти следующее: она быстрее молнии бросается на меня всем телом, перепрыгивает через таз с горящими в нём деньгами, обхватывает руками мою шею, с хрустом кусает моё лицо, словно разгрызая редьку, и отъедает начисто голову. Потом с рычанием показывает своё истинное обличье, выпустив похожий на большую метлу хвост, выбегает на улицу, и через секунду её и след простыл. Я понимаю, что настоящая Тяньгуа давно умерла, и это лишь злой дух в её личине сидел там и ждал подходящего случая. Потому что я, Ло Сяотун, ребёнок необычный, я – ребёнок, который ест мясо, и моя плоть гораздо вкуснее, чем у обычного ребёнка. Когда-то монах, собиравший подаяние, объяснил воздаяние по закону сансары, он сказал так: поедатель мяса, в конце концов, поедателем мяса и будет сожран. У этого монаха, мудрейший, тоже были некоторые духовные достижения, в наших краях таких было поистине немало. К примеру, тот, что рассказал про воздаяние, в самые сильные холода сидел в снегу голый по пояс, скрестив ноги, без еды и без питья целых три дня и три ночи. Многие сердобольные тётушки, боясь, что он замёрзнет насмерть, принесли одеяла и хотели укутать его, но увидели, что он сидит с цветущим видом, от головы его идёт пар, словно от маленькой печурки – какое тут одеяло? Некоторые, конечно, говорили, что этот монах принимает «пилюли огненного дракона», а это вовсе не его собственное достижение. Но кто видел «пилюли огненного дракона»? Сказки это, одно слово, а вот его, сидевшего на снегу, я видел своими глазами.
У папаши Чэн Тяньлэ только что выпал зуб и на лице больше восьмидесяти морщин. На похоронах он выступал как распорядитель, с левого плеча на правое перекинута белая лента, на голове шапка белого цвета с множеством складок посередине, которую вполне можно сравнить с петушиным гребнем. Он никогда не показывался на людях, а сейчас вот появился, кто его знает, где он раньше прятался. От него пахло вином, солёной рыбой и сырой землёй, поэтому я догадался, что он скрывался в подвале дома Лао Ланя, пил вино и закусывал солёной рыбой. Надрался он порядочно, взгляд мутный, куда смотрит, неясно, в уголках глаз белые выделения. От его помощника Шэнь Гана, того самого, что занимал у нашей семьи деньги, несло тем же, что и от папаши Чэн Тяньлэ, ясное дело – оба пришли из одного и того же места. Он был в чёрном одеянии с белыми нарукавниками, в левой руке топор, в правой – петух. Белый петух с чёрным гребнем. Вместе с ними вошёл ещё один человек. Персона важная, нельзя не упомянуть. Это был Сучжоу, младший брат жены Лао Ланя. Говорили, что он, как важный родственник, должен был появиться здесь раньше всех, но он появился только сейчас, а если бы это не было обдумано заранее, то и не вернулся бы поспешно из других краёв.
Вслед за ним в главный зал вошли отец, Яо Седьмой, Сяо Хань и ещё пара кряжистых мужчин. За дверями главного зала во дворе расставили низкие табуретки, группа мужчин с деревянными носилками осталась ждать под карнизом террасы.
– Поклонимся гробу.
Вслед за протяжным громким возгласом папаши Чэн Тяньлэ из внутренних покоев внезапно появился Лао Лань, бухнулся на колени перед гробом и, хлопнув по крышке, слёзно возопил:
– Ax, мать моего ребёнка… А-а-а-а… Какая же ты бессердечная… Ты покинула нас с Тяньгуа и ушла… А-а-а-а…
Крышка гроба глухо отзывалась под ударами, Лао Лань заливался слезами, видно было, что он ужасно страдает, и это поведение разрушило множество сплетен.
Во дворе торжественно голосившие музыканты и громко читавшие сутры монахи старались изо всех сил. Находя отклик и в доме, и вне его, атмосфера скорби достигла высшей точки. Я на время забыл о злом духе напротив, в носу защипало, и потекли слёзы.
В это время на помощь пришло небо, послышался раскат грома, и забарабанили большие, с медную монету, капли дождя. Они падали на бритые головы монахов, ударяли по щекам музыкантов. Потом капли стали не такими крупными, но дождь пошёл гуще. И монахи, и музыканты, верные своему делу, оставались под дождём. На лысых головах монахов пузырилась вода, что вызывало оживление в толпе. Трубы и соны музыкантов сверкали медным блеском, музыка казалась ещё более скорбной. Самое трагическое зрелище представляли собой бумажные фигурки под проливным дождём: от них сначала доносились непонятные звуки, потом они стали размягчаться, разваливаться, то тут, то там появились отверстия и стали видны каркасы из жгутов гаоляновой соломы.
Чэн Тяньлэ подмигнул, вперёд выступил Яо Седьмой и отвёл убитого горем Лао Ланя в сторону.
Подошла мать и отвела меня к головной части гроба. Маленькая жена отвела Тяньгуа к его задней части. Мы переглянулись через гроб. Тогда в руке папаши Чэн Тяньлэ, словно у фокусника, появился медный гонг, и стоило прозвучать надтреснутому звуку этого гонга, музыканты и монахи замолчали, слышался лишь стук капель дождя по земле и крыше террасы. Шэнь Ган быстро подошёл к передней части гроба, положил зажатого между ног петуха на крышку и высоко занёс топор.
Прозвучал гонг – и голова петуха упала.
– Поднимайте гроб, – прозвучала команда папаши Чэн Тяньлэ.
Вперёд выступили стоявшие вокруг мужчины, которые должны были поднять гроб, отнести его во двор, поставить на носилки, привязать верёвками, поднять носилки на плечи, вынести их за ворота, пройти по улице, выйти в поле, опустить в склеп, опечатать его двери, насыпать могильный холм, установить надгробную плиту – и на этом всё закончилось бы. Но тут случилось непредвиденное.
Сквозь кольцо мужчин прорвался Сучжоу, младший брат жены Лао Ланя, он распластался на гробу и слёзно запричитал:
– Ах, старшая сестра… Сестрёнка родная… Какое горе, что ты умерла… Как обидно, что ты умерла… И умерла ни с того ни с сего…