– Отцы-наставники, начинайте! – После этих слов он резко махнул руками, словно отрубил что-то, и этим естественным и энергичным движением, таким показным, этот тип принял участие в происходящем. Должно быть, это побудило к участию и меня, но я сидел перед гробом, облачённый в траур и никому не нужный.
После того, как Яо Седьмой рубанул воздух руками, во дворе с обеих сторон загрохотало. С одного края к стуку деревянных рыб, перезвону стальных колокольчиков и буханью медных тарелок примешивалось заунывное чтение сутр, с другого – неслись плачущие звуки труб, сона и шэна – атмосфера тут же стала печальной и унылой, небо покрылось мглой, а земля мраком, в доме сгустилась непроглядная тьма, только масляный светильник испускал зеленоватый луч, создававший необъяснимую полосу света размером с арбуз. В этом луче света я увидел женское лицо и, вглядевшись, понял, что это жена Лао Ланя. Лицо мертвенно-бледное, кровь течёт из всех отверстий головы – ужас один. Я тихо позвал:
– Тяньгуа, глянь.
Тяньгуа всё ещё дремала, опустив голову, как цыплёнок на гребне стены. Я ощутил, как по спине пробежал холодок, волосы встали дыбом, моча в животе запросилась наружу, для меня это уважительная причина отойти от гроба. Если я надую в штаны перед гробом, это тоже будет проявлением неуважения к усопшей, верно? Схватив несколько бумажных денежек, я бросил их в таз, вскочил, выбежал за дверь, во дворе сделал несколько долгих глотков свежего воздуха, потом забежал в туалет рядом с собачьими будками и, дрожа, опростался. Я видел, как безостановочно раскачиваются под ветром листья утуна, но не слышал ни шума ветра, ни шелеста листьев. Все звуки тонули в шуме, производимом музыкантами и монахами. Я видел, как их снимают репортёры.
– Вы уж постарайтесь, отцы-наставники! – гаркнул Яо Седьмой. – У хозяина будут премиальные!
Лицо Яо Седьмого лоснилось – гадкая рожа человека, вошедшего в силу. Этот тип когда-то обращался к моему отцу, задумав скинуть Лао Ланя, а теперь стал прихвостнем последнего. Но я знал, что этому пройдохе доверять нельзя, у него белая затылочная кость выпирает, бунтарь он, Лао Ланю надо быть с ним начеку. Мне так не хотелось возвращаться к гробу и получать наказание. Вместе с неизвестно откуда просочившейся сестрёнкой я бегал туда-сюда по двору и смотрел, что происходит. Сестрёнка выковыряла у бумажного коня глаза и сжимала в руке, как сокровище.
Совместное выступление монахов и музыкантов закончилось, будто в соответствии со строго определённой программой. Переодевшаяся в серебристо-белое жена Хуан Бяо походкой «текущей воды», как молоденькая хуадань,[81] разнесла на столы чайники и чашки, а потом, кусая губы, налила всем воды. Выпив воды и выкурив по паре сигарет, они начали представление. Сначала монахи под какой-то песенный мотивчик прочли сутру так звучно, ритмично, чётко, сентиментально и влажно, что заставили вспомнить кваканье лягушек летним вечером на пруду. Ясное чтение сутр сопровождали звонкие и мелодичные колокольчики и перестукивание деревянных рыб. Совместное исполнение сутр постепенно сошло на нет, рядовые монахи закрыли рты, громко декламировал лишь тот, кто у них верховодил. Прекрасное вокальное дыхание, звук мелодичный и чёткий, голос действительно незаурядный. Закрыв рот и затаив дыхание, присутствующие слушали вырывающиеся из груди старого монаха песнопения, которые возносили их дух к самым небесам, где терялись очертания и чувства. Пропев какое-то время сутры, старый монах взял в руки лежавшие на столе медные тарелки и принялся стучать ими на разные лады. Он стучал всё стремительнее, то широко разводя руки и с размаху смыкая их, то небольшими движениями ладоней чуть размыкая тарелки и смыкая почти неслышно. Повинуясь переменам в движении его рук и ладоней, медные тарелки издавали то щебечущие, то шепчущие звуки. В момент наивысшего накала одна из тарелок в руках старого монаха взлетала вверх и вращалась в воздухе, словно волшебная. Старый монах громко произнёс имя Будды, повернулся кругом, оставшуюся в руках тарелку спрятал за спиной, и тарелка, вращавшаяся в воздухе, с дрожащим отголоском опустилась точно на тарелку у него в руке. Толпа разразилась одобрительными возгласами. В это время старый монах забросил в небо обе тарелки одновременно, и они, следуя друг за другом, словно неразлучные братья-близнецы, со звоном столкнулись в воздухе. До приземления, во время и после него было такое впечатление, что старый монах не имеет к ним отношения, и они сами возвращаются к нему в руки. Умения этого старого монаха, о мудрейший, выдающиеся, и его выступление в тот день оставило у присутствовавших неизгладимое впечатление.
В выступлении монахов наступил перерыв, они уселись выпить чаю и передохнуть. Взгляды толпы устремились в сторону музыкантов в ожидании их представления. Монахи уже проявили уникальное мастерство, и если музыканты не продемонстрируют превосходную технику, для их собственного авторитета это будет невыносимо, не говоря уже о том, что в таком случае мы останемся равнодушны.
Музыканты, ранее игравшие сидя, встали. Сначала они вместе исполнили три мелодии. Первая – «Сестрёнка, смело шагай вперёд», вторая – «Когда ты вернёшься»,[82] и наконец – весёлая тема «Пастушок». После этого подмастерья положили свои инструменты и устремили взгляды на мастера. Старый музыкант разорвал на себе куртку и остался с голой спиной, под грудью рёбра торчат, тощий – прямо жалость берёт. Потом он зажмурился, поднял лицо к небу и сыграл печальную мелодию, кадык на шее так и ходил туда-сюда. Названия этой мелодии я не знаю – знаю только, что сердце от неё щемит. Пока он играл, сона изо рта переместилась в нос. Звук был чуть приглушеннее, но остался таким же торжественным, чарующим и скорбным. Не раскрывая глаз, он протянул руку, и один из учеников передал ему ещё одну сону. Он вставил её в другую ноздрю, и обе соны запели вместе горестным до невозможности звуком. Лицо его побагровело, на висках набухли кровеносные сосуды. Зрители были так потрясены, что забыли даже издавать восторженные крики. Значит, не зря Яо Седьмой говорил, что пригласит знаменитого короля соны, вот уж, действительно, слава заслуженная. Закончив мелодию, старый музыкант вынул соны, передал их сидящим по бокам от него ученикам и только потом в изнеможении сел. Ученики забыли налить ему воды и передали сигарету. Он сделал одну затяжку, сперва из его ноздрей усами дракона потянулся густой дым, а потом двумя толстыми земляными червями – полоски крови.
– У хозяина премиальные! – крикнул Яо Седьмой.
Из восточной пристройки, где располагался пункт проверки, выбежал Сяо Хань с двумя красными конвертами в руках и положил по одному на каждый стол. После этого монахи и музыканты стали решать, чей коронный номер лучше. Трудно сказать, кто кого. Про подобные дела, мудрейший, полагаю, вам не очень хочется слушать. С вашего позволения, это мы опустим и дадим событиям стремительно развиваться дальше.
В восточной пристройке Яо Седьмой хвастался своими достижениями перед моим отцом, Сяо Ханем и ещё двумя мужчинами, которые пришли помогать. Говорил, что пятьсот ли исходил, чтобы пригласить эти две команды, «все каблуки стоптал», отмечал он, вставая на цыпочки. Сяо Хань с хитрым лицом подначивал:
– Старина Яо, я слышал, ты против Лао Ланя насмерть стоял. Как же ты эдак – раз, и в холуях у него оказался?
Отец чуть скривился, но промолчал, хотя сказанное в душе читалось на его лице.
– Если речь о холуях, то холуи все, – как ни в чём не бывало сказал Яо Седьмой. – Я ещё куда ни шло: если продаю, то только себя, а есть люди, которые и жену, и сына продали.
Лицо отца аж посинело, и он, стиснув зубы, сказал:
– Ты это о ком?
– Я-то о себе, старина Ло, а ты чего всполошился? – загадочно проговорил Яо Седьмой. – Слыхал я, ты вскоре жениться собрался?
Отец схватил со стола тушечницу и метнул в Яо Седьмого, все тоже вскочили.
Злобное выражение на лице Яо Седьмого вскоре сменилось змеиной улыбочкой, и он ехидно сказал: