– Управляющий Лань! Управляющий Лань!..
Хлопушка восемнадцатая
Подчинённые подняли Лао Ланя под руки. Весь в крови, лицо чёрное от копоти, он вырывался и раздражённо вопил:
– Мои глаза! Мои глаза! Мои глаза не видят… Эх, третий дядюшка, не видит тебя твой племянник…
Вот уж поистине глубокие чувства питает к своему третьему дядюшке этот ублюдок. И неудивительно, большая половина его предков из рода Лань расстреляна, несколько умерли в последовавшие тяжёлые времена, один лишь третий дядюшка, которого он и в глаза не видел, сиял у него в голове как настоящее божество. Работники засунули его на заднее сиденье «Бьюика». Фань Чжаося с ребёнком на руках села вперёд рядом с водителем. Лимузин, накренившись, выполз на шоссе и под вой сирены рванулся на запад, расстроив ряды группы на ходулях. Один шагавший на ходулях мужчина отпрыгнул на обочину, ходули провалились в жидкую грязь у дороги, и он на глазах у всех повалился на землю. Его вытащили другие артисты на ходулях, которые прыгали по твёрдой поверхности шоссе и протянули ему руку помощи. При этом я вспомнил праздник Середины осени десять лет назад, как мы с сестрёнкой вытаскивали саранчу, вонзавшую хвосты в твёрдую поверхность дороги, чтобы отложить яйца. Мать к тому времени умерла, отца арестовали, и мы с сестрёнкой остались одни. Мы пошли в Наньшань за минами, и, когда в сумерках брели по дороге, на востоке поднималась серебристая луна, а на западе садилось большое красное солнце. Животы подводило от голода, на душе – уныние. Задувал осенний ветерок, по обочинам скорбно шелестели листья посевов на крестьянских полях. Мы с сестрёнкой выкапывали на дороге саранчу, брюшко которой при этом сильно растягивалось. Поджигали немного сухой травы и бросали эту саранчу с растянутым брюшком в огонь. Она выгибалась на огне, и очень скоро чувствовался особый аромат. Тяжки прегрешения мои, мудрейший, я понимаю, что съесть самку саранчи в период кладки яиц – это всё равно что проглотить сотни маленьких саранчат. Но если бы мы не ели саранчу, мы могли бы умереть с голоду. Этот вопрос я не прояснил для себя до сих пор.
Мудрейший глянул на меня одним глазом – взгляд острый, а что он значит, неясно.
Артисты на ходулях из колонны, пришедшей с запада, относились к ресторану Сянманьлоу – на белой униформе и высоких поварских колпаках красовалось название этого ресторана. Ресторан этот, мудрейший, очень старый, может предложить полный набор блюд китайской и маньчжурской кухни. Предок шеф-повара этого ресторана служил старшим поваром во дворце императоров династии Цин, сам он искусен необычайно, но и характерец будь здоров. Одному гонконгскому гранд-отелю не удалось переманить его даже за ежемесячную зарплату в двадцать тысяч гонконгских долларов. Каждый год сюда приезжают группы японцев и тайваньцев, чтобы насладиться всеми блюдами маньчжурской и китайской кухни. Только в этих случаях он сам появляется на кухне, а обычно сидит в зале, попивая улун[47] из чайника красной исинской глины, от чего зубы у него почернели и стали словно лаковые. Артистам на ходулях не повезло, на лужайке ходули вязли в земле, и порядка в колонне совсем не стало. Этой команде из западной части города соответствовала колонна фабрики Лэкоуфу по производству ветчинной колбасы из восточной, человек тридцать, которые держали за красные шнуры огромные красные воздушные шары в виде колбасы. Эти шары обладали немалой подъёмной силой, и казалось, что эти люди ступают на цыпочках и могут в любой момент взлететь в небесную синеву.
Когда мать первый раз послала меня в дом Лао Ланя, чтобы пригласить его к нам, стоял погожий полдень. Снег на улице таял, на недавно, лишь прошлой осенью положенном асфальте стояли лужи, и чёрные полоски виднелись только там, где явно недавно проехал автомобиль. Дорогу у нас в деревне заасфальтировали не за счёт местного бюджета, деньги обеспечил один Лао Лань. Деревенским стало гораздо удобнее добираться по асфальтированной дороге и ещё более широкому шоссе, ведущему в город, соответственно возросла и репутация Лао Ланя.
Я шагал по дороге, названной Лао Ланем улицей Ханьлинь, и смотрел, как капли воды, подобно жемчужинам, стекают по черепице, освещённой солнцем. От этой пронизывающей сознание торопливой капели, от врывающегося в ноздри свежего запаха тающего снега с примесью духа земли на душе было особенно ясно. На снегу в тенистых местах рядом с домами или на покрытых снегом кучах мусора возились и расхаживали куры и собаки, уж не знаю, чем они там занимались. Люди входили и выходили из салона красоты «Мэйли». Из торчащей из-под стрехи дымовой трубы вырывался густой тёмный дым, и стекающая с края трубы сажа пачкала белый снег под крышей. На ступенях своего дома стоял в привычной позе Яо Седьмой, покуривая с печатью глубокой задумчивости на лице. Завидев меня, он махнул рукой, я не хотел обращать на него внимание, но, поколебавшись, когда очутился перед ним, поднял на него глаза, припомнив его оскорбления. Когда отец сбежал, он, бывало, говорил в присутствии каких-то зевак: «Сяотун, вернёшься, скажи матери, пусть сегодня вечером для меня дверь не запирает!» Зеваки загоготали, а я рассерженно бросил в ответ: «Так и эдак восемь поколений твоих предков, Яо Седьмой!» У меня было заготовлено немало грязных ругательств, чтобы в нужное время ответить на его провокации, но я не ожидал, что он приветливо поинтересуется:
– Племяш Сяотун, батюшка твой дома чем занят?
– Так я тебе и сказал, чем мой батюшка дома занят, – холодно проговорил я.
– Ишь, норов какой у паршивца, – крякнул он. – Вернёшься домой, передай отцу, пусть зайдёт ко мне, нужно дело одно обсудить.
– Извини, – отрезал я, – передавать твои слова я не обязан, и отец прийти к тебе не сможет.
– Ну и характерец, – сплюнул тот. – Тоже упрямый, гадёныш.
Оставив позади Яо Седьмого, я свернул в широкий проулок семьи Лань. Этот проулок выходил на мост Ханьлинь через реку Улунхэ, перевалив через который, оказываешься на шоссе, ведущем в уездный город. У ворот дома Лао Ланя стояли два лимузина «Сантана», водители слушали музыку, а собравшиеся вокруг ребятишки то и дело тыкали пальцами в сверкающие детали корпуса. Низ машин был полностью заляпан чёрной грязью. Я понял, что наверняка у Лао Ланя кто-то из чиновных, в такое время, когда едят и пьют, стоя в проулке, можно учуять тянущуюся из дома плотную дымку ароматов. Среди них я чётко различал ароматы различных видов мяса, словно видел каждый из них собственными глазами. Вспомнились наставления матери: «Никогда не заходи, когда в чужом доме едят, иначе людям будет неловко или можно поставить их в неудобное положение». Но я вспомнил также, что пришёл совсем не за тем, чтобы попрошайничать, а чтобы пригласить его на угощение в наш дом. Поэтому я решил всё же ввалиться и выполнить поручение матери.
Я впервые заходил в ворота дома Лао Ланя. Как я и говорил раньше, снаружи его дом не шёл ни в какое сравнение с нашим, но стоило войти во двор, как тут же чувствовались основные отличия. Наш дом смахивал на пирожок из белой муки с начинкой из гнилой кочерыжки, а дом Лао Ланя походил на пирожок из низкосортной муки с начинкой из трёх видов.[48] Эта чёрная корочка делается из низкосортной муки с добавлением различных малых хлебов,[49] питательных и насыщенных, подвергнутых очистке; наша белая корочка только с виду белая, а на самом деле она из дрянной муки с добавлением осветлителя, вредного для здоровья. Такую муку получают из пшеницы, запасённой на случай войны, из-за многолетнего хранения она теряет все питательные качества. Конечно, сравнение наших домов с пирожками хромает, я это понимаю и прошу прощения, мудрейший, но мой культурный уровень невысок, лучшего сравнения не придумал. Стоило мне ступить за ворота, как меня встретили грозным лаем две немецкие овчарки. У каждой красивая конура, на шее позвякивает никелированная цепь. Я инстинктивно прижался к стене, приготовившись отразить нападение. Но эти два надменных пса и глазом не повели в мою сторону, лишь гавкнули пару раз для порядка. Я заметил перед каждым миску с превосходной едой, а также косточку с куском свежего мяса. Хищные звери должны есть сырое мясо, только тогда они могут сохранять свою свирепую натуру, если даже грозного тигра кормить каждый день бататом, пройдёт время, и он превратится в свинью. Эти слова Лао Ланя гуляют по всей деревне. Он сказал также, что «во всём мире собаки жрут дерьмо, а волки едят мясо», данное природой – вещь упрямая, её так просто не изменишь. Эти слова Лао Ланя в деревне тоже все знают.
Из восточной пристройки дома Лао Ланя вышел человек в белой шапочке с коробкой для еды в руках, мы с ним чуть не столкнулись. Я узнал Лао Бая, шеф-повара ресторана собачьего мяса Хуаси, знатного мастера по собачатине, он приходился дальним родственником невестке собакозаводчика Хуан Бяо. Раз Лао Бай вышел из восточной пристройки, значит, там и проходило пиршество; и Лао Лань не мог не присутствовать на банкете в своём доме. Набравшись храбрости, я открыл дверь в пристройку.
Нос вёл меня на сногсшибательный аромат собачатины, и первым, что бросилось в глаза, был большой вращающийся круглый стол и окутанный паром котёл из красной меди. Вокруг стола несколько человек, среди них и Лао Лань, ели и пили от души. Лица блестели, наполовину от пота, наполовину от масла. Кусок за куском они подцепляли палочками из котла истекающую соком собачатину и отправляли в рот, хлюпая от слишком горячего мяса, и тут же заливали его холодным пивом. Первосортное пиво «Циндао» в высоких прозрачных стаканах, золотистое, с янтарным отблеском и вереницей поднимающихся красивых пузырьков. Какая-то толстая тётка с багровым, как аметист, лицом сначала глянула на меня, но ничего не сказала, лишь перестала жевать и стала рассматривать меня, надув щёки.
Лао Лань повернулся ко мне, на миг замер, а потом с сияющим лицом заговорил:
– Ло Сяотун, ты чего явился? – и не дожидаясь ответа, обратился к толстухе: – Пришёл самый голодный ребёнок на свете. – Потом снова перевёл взгляд на меня: – Ло Сяотун, ты вроде говорил, что того, кто накормит тебя досыта мясом, ты можешь назвать родным отцом?