Отец закрыл дверь, оставив Яо Седьмого на улице. Но тот шагнул внутрь и уже с порога продолжал горланить:
– Сколько лет не виделись, соскучились немного по тебе, правда.
Отец горько усмехнулся и, ни слова не говоря, усадил нас с сестрёнкой на длинную запылённую скамейку, на которой валялись несколько популярных журналов, грязных и обтрёпанных, прошедших через тысячи рук. Скамейка была точно такая же, как и в зале ожидания железнодорожной станции, словно их мастерил один и тот же плотник, а хозяин салона стащил её оттуда. На чёрной кожаной обивке специального парикмахерского кресла с педалью и винтовой нарезкой зиял длинный разрез, словно от меча. На стене перед креслом висело прямоугольное зеркало. Покрытие на нём потускнело, отражение нечёткое. На узкой полочке под зеркалом расставлены шампуни разных цветов, фиксаторы для волос, а также мусс (да-да, мусс эта штука называется). Ещё есть электрическая машинка для стрижки, которая висит на стене на большом ржавом гвозде; а ещё отсыревшие цветные фотографии – на них изображены юноши и девушки с образцами стрижек – одни плотно держатся на стене, у других края топорщатся – вот-вот упадут. Пол выложен квадратной красной плиткой, но из-за втёртых ногами остатков волос – чёрных, седых, пепельных – и нанесённой грязи она уже утратила первоначальный цвет. В помещении стоял странный запах: нельзя сказать, что приятный, но и не противный, раз вроде бы в нос не бьёт; в носу защекотало, и я звонко чихнул три раза подряд. Словно заразившись от меня, трижды чихнула и сестрёнка. Чихая, она морщила носик и зажмуривалась, потешно и мило. И, хлопая глазами, спросила:
– Пап, а кто вспоминает обо мне? Моя мама?
– Да, – ответил отец. – Она.
Лицо Яо Седьмого сравнительно посерьёзнело, и он, хоть и стоя одной ногой на улице, с большой долей важности обратился к отцу:
– Ну, старина Ло, вернулся – и славно, через пару дней хочу с тобой одно важное дело обсудить.
Фигура Яо Седьмого исчезла, и дверь в салон автоматически закрылась. С улицы пахнуло свежим снежком, и от этого запах грязи в помещении показался ещё гуще. Мы с сестрёнкой продолжали чихать, словно наперегонки, и лишь через какое-то время приспособились к запаху салона. Хозяйки не было, но было ясно, что она ушла недавно, потому что, войдя, я заметил в одном углу салона приспособление в виде полусферы, похожее на телефонную будку, такие я видел в городе. Под этим устройством с прямой спиной, вытянув шею, сидела какая-то женщина в красном, вся её голова была в цветастых зажимах. С этой полусферой над головой она на треть смотрелась, как космонавт, на треть – как большеголовая кукла, какие раньше ходили по улицам, и на треть походила на мать Пидоу. На самом деле это и была мать Пидоу, потому что отцом Пидоу был мясник Лопоухий, а значит, мать Пидоу и есть жена Лопоухого. Немного непохожа на мать Пидоу, потому что я давно её не видел, её щёки выступали так, словно во рту были мясные фрикадельки. И брови у неё всегда были густые, словно у бога несчастья, а теперь, поди-ка, почти напрочь выщипаны и нарисованы тоненькие полоски, наполовину синие, наполовину красные, словно две гусеницы, какие поедают листья кунжута. Восседает там с каким-то каталогом в руках, вытянув его далеко вперёд: ясное дело, дальнозоркость. На нас, как мы вошли, и глаз не подняла – ни дать ни взять знатная дама, не обращающая внимания на нищих, с этаким жеманством и высокомерием. Ха! Много ты мнишь о себе, мешок с мясом, бабьё паршивое, да ты хоть какой марафет наведи, хоть все волосёнки на голове повыщипай, всю кожу на морде обдери, все губы размалюй красным почище свиной крови, всё равно останешься мамашей Пидоу, женой мясника! Тебе до нас нет дела, а нам тем паче наплевать на тебя! Я украдкой глянул на отца, тот держался равнодушно, но благородно и с достоинством, с возвышенностью безоблачного, насколько хватает глаз, неба, с достоинством наставника шаолиньского монастыря, с достоинством красноголового журавля среди кур, с достоинством верблюда среди баранов… Парикмахерское кресло пустовало, на его спинку было наброшено большое белое полотенце, всё в каких-то пятнах и мелких волосках. При взгляде на него невольно шея зачесалась. А когда я подумал, что, возможно, это волоски мамаши Пидоу, зачесалась ещё сильнее.
Я с детства боюсь стричься, и отец об этом знает. Причина в том, что всякий раз после того, как мне брили голову, из-за крохотных состриженных волосков у меня начинало чесаться всё тело, хуже, чем от вшей. За мою маленькую жизнь количество стрижек можно по пальцам перечесть. После ухода отца у нас дома в ход шла не только машинка для стрижки, были и специальные парикмахерские ножницы, а также бритва марки «Две стрелы». Почти весь этот набор инструментов мы, конечно, нашли среди утиля. Когда отец ушёл, мать ради экономии денег, а также чувств (живший рядом Куй Четвёртый владел искусством стрижки довольно сносно, но мать не хотела обращаться к нему) при помощи этих ржавых штуковин разворачивала на моей голове целое сражение, и всякий раз мои мучительные стоны и крики возносились до небес…
Вот послушайте, мудрейший, расскажу вам о самом страшном бритье в моей жизни, возможно, я немного преувеличиваю; когда угрозы и подкуп ничего не дали, чтобы я встретил Новый год со свежевыбритой головой, мать привязала меня к стулу. После ухода отца эта зараза накачала благодаря работе такие мускулы, особенно на руках, что, как я ни сопротивлялся изо всех сил, как ни катался по полу, подобно ослу, как ни прятал голову между ног, подобно собаке, ничего у меня не выходило – и в конце концов я оказался привязанным. При этом я, похоже, прокусил ей запястье, на зубах ещё остался привкус горелой резины. Потом выяснилось, что так оно и было. Обнаружила она, что я её укусил, лишь закончив привязывать меня. Она рассматривала две сочащиеся кровью ранки, а также десяток багровых отметин от зубов на своей левой руке, и лицо её постепенно исполнилось печали. Моя душа была полна раскаяния и страха, но злорадство всё же преобладало. В горле у неё забулькало, и на щеках появились жёлтые полоски слёз. Я разразился плачем, сделав вид, что не видел ран у неё на руке и не понимал, чего она так опечалилась. Я ещё не понимал, в каком направлении будут разворачиваться события, но чувствовал, что ничего хорошего ждать не приходится. И действительно, слёзы из её глаз больше не лились, грустное выражение тоже исчезло с лица.
– Ублюдок, ах ты мелкий ублюдок! – начала она. – Ты ещё посмел укусить меня, родную мать! – И возвела глаза к небу: – Раскрой очи свои, правитель небесный, посмотри, какого сыночка я вырастила! Да это просто волк, белоглазый волк! Я тут, не щадя сил, хожу за ним, ращу, и зачем, спрашивается? Чтобы он кусал меня? Столько сил положила, потом обливалась, терпела страдания бесконечные. Говорят, корень коптиса горек, а моя жизнь ещё горше! От белого уксуса рот сводит, а мне в пять раз горше! И в конечном счёте вот вам, пожалуйста! Сейчас зубы у тебя ещё не выросли и крылья не окрепли, можешь только кусаться, а пройдёт время – вообще меня сожрёшь! Вот уж не выйдет, пащенок, скорее забью тебя до смерти!
Ругаясь, мать схватила длинную турнепсину, которую достала этим утром из подвала, и опустила мне на голову. В голове загудело, и половинка турнепса пролетела перед глазами. Потом удары посыпались на голову один за другим. Было больно, но не то чтобы очень, для меня, дряни этакой, вынести такую небольшую боль всё равно что, как говорится, Чжан Фэю[42] умять тарелочку закусок – пара пустяков. Но я сделал вид, что потерял сознание и уронил голову набок. Она схватила меня за ухо и поставила мне голову прямо, бросив при этом:
– Нечего мёртвым притворяться, все твои штучки я прекрасно знаю. Можешь глаза закатывать, исходить белой пеной, еле дышать, как старая корова, давай показывай всё, что умеешь! И лучше мёртвым не прикидывайся, если даже помрёшь, я эту твою вихрастую голову побрею. Если я, Ян Юйчжэнь, сегодня твою голову не побрею, клянусь, я не я буду!
И она, поставив передо мной на табуретку таз горячей воды, с силой окунула туда мою голову. Из-за этой горяченной воды – хоть свиную щетину обваривай – больше хранить молчание я уже не мог и, булькая в ней, взвыл:
– Ян Юйчжэнь, Ян Юйчжэнь, мерзавка ты этакая! Погоди, вот затрахает тебя насмерть папка своей могучей ослиной елдой! – Похоже, моя бесстыжая ругань задела мать за живое, потому что с её губ сорвался пронзительный вопль, и её кулаки градом забарабанили по моей голове. Я орал как резаный, надеясь, что произойдёт чудо и появится какая-нибудь нечистая сила или силы небесные и кто-нибудь избавит меня от этой пытки. Кто бы ни пришёл на помощь, я готов был за это отбить три звонких земных поклона, шесть поклонов, да что там – девять. Даже во всеуслышание назвал бы своего спасителя отцом, родным отцом. А в это время мать (да какая она мать, Ян Юйчжэнь, злая тётка, которую бросил отец!), обернув вокруг пояса кусок бежевого пластика, высоко засучив рукава и нахмурившись, подступала ко мне с бритвой в руке. Какое тут бритьё головы – ясное дело, убийство задумала. И я заверещал:
– A-а, на помощь… спасите… убивают… Ян Юйчжэнь – убийца!..
То ли от того, что мои вопли звучали чрезвычайно неестественно, разъярённая поначалу Ян Юйчжэнь вдруг прыснула от смеха.
– Поросёнок несчастный, как можно быть таким вредным?
В это время я заметил стайку довольных ребятишек, которые с любопытством заглядывали к нам через ворота. Это были Шоуфэн из семьи Яо Седьмого, Пинду из семьи Чэнь Ганя, Пидоу из семьи Лопоухого, а также Фэнъэ из семьи Сун Сыгу… После того, как сбежал отец, я с этими ребятами больше не водился – не потому, что не хотел, пап, а потому, что у меня на это не было времени, Ян Юйчжэнь лишила меня права ходить в школу и сделала малолетним кули, жизнь моя была раз в десять тяжелее, чем у пастушка помещика в старом обществе – это родная мать, что ли? Пап, вы, что ли, подобрали меня на старой печи для обжига кровельной плитки, где девицы оставляют младенцев? Если нет, то как мать может так плохо относиться к собственному сыну? Ладно, пожил и хватит, пусть я умру от руки Ян Юйчжэнь на глазах этих детей! Вот он, ледяной холод бритвы на моей голове, голова моя, головушка, тебе грозит опасность. Я невольно вжал голову в плечи, как испуганная черепаха. Ребята между тем набрались храбрости, как та мышка, что лижет зад кошке, вошли в ворота, пересекли двор и подошли вплотную к дому и, устроившись с обеих сторон у двери, стали с хихиканьем следить за происходящим.
– Вот ведь разревелся, как только не стыдно, – обратилась ко мне Ян Юйчжэнь. – Не боишься, что люди смеяться будут! Фэншоу, Пинду, Пидоу, вы тоже хныкаете, когда вам голову бреют?
ebooksa