Колонны праздничного шествия с востока и запада ещё собирались на лужайке. Машина-«свинья», машина-«баран», машина-«осёл», машина-«кролик» – все они, разукрашенные под мёртвые тела животных, идущих на потребу человеческим желудкам, в окружении разномастной толпы расположились на лужайке по заранее определённым местам парадными коробками в ожидании принимающих этот парад важных персон. Только страусы Лао Ланя по-прежнему носились туда-сюда по двору. Двое сцепились за замызганную оранжевую одёжку, словно за деликатес. Мне вспомнилась девица, появившаяся вчера во время грозы, и сердце приятно заныло. Страусы то и дело просовывали длинные шеи в дверь храма, их круглые глазки сверкали от любопытства. Удручённые мальчики и девочки сидели на основании повалившейся стены и составляли яркий контраст с неугомонными страусами. Несколько человек из компании Лао Ланя непрерывно с кем-то созванивались, не выпуская телефоны из рук. А один страус просунул голову и широким клювом клюнул мудрейшего в голову. Недолго думая, я хотел запустить в страуса туфлей, но мудрейший как бы рассеянно поднял руку, и туфля упала на землю. Он широко открыл глаза и с улыбкой во весь рот смотрел на этого страуса, как добрый дедушка смотрит на любимого внука, делающего первые шаги. Под рёв сирены с запада по шоссе нёсся чёрный «Бьюик». Обходя один за другим украшенные машины, он примчался к храму и резко остановился. Из него вышел толстопузый мужчина в двубортном европейском костюме серого цвета, большущем галстуке в красную клетку, с этикетками элитной марки, оставленными для форса на обшлагах рукавов. Но в костюм какой элитной марки он ни был бы упакован, глянув в его большие жёлтые глаза, я тут же узнал ненавистного мне Лао Ланя. Много лет назад, мудрейший, я выстрелил в него сорок один раз подряд; я своими глазами видел, как последним снарядом его разорвало по поясу на две половинки, поэтому я бесследно скрылся и скитался в далёких краях. Впоследствии я слышал, что он не умер и не только остался жив, а достиг большего процветания в бизнесе и стал ещё здоровее. Вслед за Лао Ланем из лимузина выскользнула полная женщина в ярко-красном платье и коричневато-красных туфлях на высоком каблуке, волосы уложены волнами, а огненно-красный клок на макушке напоминает петушиный гребень. На пальцах шесть колец: три из обычного золота, три – из белого. На шее – золотая цепочка и жемчужное ожерелье. Хоть она и разбогатела, я сразу узнал в ней Фань Чжаося, ту самую, что совокуплялась с Лао Ланем, не выпуская из рук острую бритву. Ещё во время своих скитаний по городам и весям я слышал, что они с Лао Ланем поженились. И вот наглядное подтверждение тому, что слух был верный. Выйдя из машины, она широко расставила руки навстречу бросившейся к ней девочке, которая сидела на основании стены. Это была девочка, до последнего боровшаяся со страусом – тому удалось сбросить её, только прижав к земле. Обняв девочку, Фань Чжаося стала беспрестанно целовать её своим большим ртом, как курица клюёт рисовые зёрна, и бормотать нежности. Я смотрел на эту красивую девочку, и в душе боролись противоположные чувства. Вот уж не думал, что этот ублюдок Лао Лань произведёт на свет такого хорошего ребёнка. Ещё эта девочка заставила меня вспомнить про мою сводную сестрёнку Цзяоцзяо, будь она жива, ей исполнилось бы уже пятнадцать лет. Лао Лань ругал на все корки стоящих перед ним навытяжку работников, а когда один из них раскрыл рот, чтобы что-то объяснить, плюнул ему в лицо. Предполагалось, что сегодня на открытии праздника мясоедства его колонна страусов будет исполнять танец, этот номер, несомненно, должен был стать сенсацией и произвести глубокое впечатление на гостей, прибывших с деловым визитом со всей страны, и на многих начальников, и похвалы вместе с заказами должны были посыпаться один за другим, но вот представление ещё не началось, а эти болваны подчинённые всё испортили. Видя, что церемония открытия вот-вот начнётся, Лао Лань, обливаясь потом, пообещал работникам, что, если они не соберут страусов на лужайке, он из них самих страусиные консервы сделает. Работники опрометью бросились загонять страусов, но те то и дело лягались огромными лапами, как бешеные скакуны – копытами, заставив их в страхе отступить. Закатав рукава, Лао Лань самолично бросился их ловить, но с первого же шага наступил на жидкое страусиное дерьмо, поскользнулся и грохнулся на спину. Подчинённые бросились поднимать его, еле сдерживая смех.
– Смешно, да? – ехидно поинтересовался Лао Лань. – Смейтесь, смейтесь, что же вы не смеётесь? – Один с виду самый молодой работник, в конце концов, не выдержал, фыркнул и рассмеялся. Остальные за ним. Лао Лань тоже усмехнулся пару раз, но тут же взревел: – Ещё смеются, мать вашу! Пусть кто хихикнет ещё, враз вылетит с работы! – Все немедленно умолкли. – За ружьём давайте, – приказал Лао Лань, – чтобы ни одна эта тварь пернатая в живых не осталась!
Вечером через три дня после празднования Нового года мы всей семьёй сидели за круглым складным столиком и поджидали Лао Ланя. Того самого Лао Ланя благородного происхождения, чей третий дядюшка прославился на весь свет размерами своего инструмента, того самого Лао Ланя, злейшего врага отца, который сломал отцу палец, а отец откусил ему пол-уха. Того самого изобретателя методов впрыскивания воды под давлением, окуривания серой, отбеливания перекисью водорода, вымачивания в формальдегиде, которого прозвали академиком Ханьлинь в скотоубойном деле, который стал старостой деревни и вывел её жителей на дорогу процветания и слово которого было в деревне законом. Того самого Лао Ланя, который обладал непревзойдённым авторитетом. Того самого Лао Ланя, который научил мать управлять мотоблоком, который совокуплялся в кресле с парикмахершей Фань Чжаося, который собирался перестрелять всех страусов. Того самого Лао Ланя, при мысли о котором у меня сразу становилось муторно на душе, глубокоуважаемый мудрейший.
Сидеть за столом, ломящимся от курятины, утятины и рыбы, когда не можешь ничего съесть, беспомощно смотреть, как от всего этого постепенно расходятся жар и аромат, а есть не разрешается – это, наверное, самая мучительная на свете пытка, от которой расстраиваешься, нервничаешь и злишься. И в самом деле, я когда-то поклялся: если мне будет дана вселенская власть, я всех пожирателей свинины изведу. Но это я сказал в крайнем раздражении после того, как объелся свинины и страшно мучился животом. Люди – скотина ещё та, что и когда они говорят, зависит от обстановки, все это знают и признают, что так оно и есть. Мне тогда стоило лишь подумать о свинине, как тут же резко подступала тошнота и усиливалась боль в животе, что тут странного, раз слова недовольства вылетали без раздумья? Не говоря уже о том, что мне было всего десять лет – неужто вы надеетесь, что десятилетний мальчишка знает цену своим словам, как император, и не позволит изменять уже сказанное? В тот день, когда мы вернулись из салона красоты «Мэйли», мать подала недоеденную утром свинину, я, еле вынося боль в желудке, торжественно заявил матери:
– Свинину я больше не ем, если хоть раз дотронусь до свиного мяса, сам буду свинья!
– Вон как! – издевательски произнесла мать. – Мой сын побрил голову, отказывается от свинины, глядишь, уйдёт из дома и буддийским монахом станет.
– Поживём – увидим, – парировал я, – может, я и впрямь в монахи подамся.
Не прошло и недели, данная матери клятва ещё звучала в ушах, а во мне вновь разгорелось страстное желание свинины. Хотелось не только свинины, хотелось говядины, хотелось курятины, хотелось ослятины, хотелось мяса всех съедобных животных на земле. После обеда мать с отцом принимались за работу. Мать нарезала равными кусочками купленные заранее тушёную говядину в соевом соусе, маринованную свиную печёнку и ветчинные колбаски и складывала на фарфоровое блюдо из цзиндэчжэньского[43] сервиза, взятого на время у семьи Сунь Чаншэна. Отец влажной тряпкой старательно протирал круглый складной столик, тоже заимствованный у Суней.
Жена Сунь Чаншэна приходилась матери двоюродной сестрой, поэтому за посудой, необходимой для этого наспех приготовленного угощения, и утварью нужно было лишь сходить к ним домой. Сунь Чаншэн ничего не сказал, хотя на лице его особой радости не было, а вот лицо двоюродной сестры аж вытянулось, чтобы выказать недовольство пришедшим за вещами отцу с матерью. Ей было около сорока, волосы уже поредели, но она самонадеянно заплетала две косички, которые болтались у неё за спиной, как длинные стручки сушёных бобов, вызывая отвращение. Вынимая из шкафа посуду по составленному матерью списку, она бормотала всё громче и громче:
– Слушай, Юйчжэнь, никто не живёт, как вы, у вас ничего нет в хозяйстве, хотя бы крупногабаритные вещи частично приобрели. Неужто и пары палочек для еды у вас не имеется?
– Ты знаешь нашу ситуацию, – с улыбкой отвечала мать. – Только на дом и старались накопить…
Та царапнула взглядом отца:
– Коли живёшь семьёй, вещами надо обзаводиться, брать в долг вообще неудобно.
– Такая возникла вот необходимость, – объясняла мать. – Хотим наладить отношения, как-никак староста, начальство…
– Не знаю, что уж там думает Лао Лань, стоило ли тратить полдня на то, чтобы потом всё приготовленное съесть самим? – продолжала двоюродная сестра матери. – На месте Лао Ланя я бы к вам домой не пошла. Время-то сейчас какое? Кому нужна твоя стряпня? Хочешь поддержать отношения, возьми да «красный конверт» поднеси.
– Я уж и так трижды Сяотуна посылала, в конце концов, он согласился, так и сказал.
– Это ж надо, совсем стыд потеряла! Что называется, на оконной бумаге носики рисовать, Сяотун – экая величина! – взвилась двоюродная сестра. – Коли зовёшь кого, надо делать чин по чину, не на пустую похлёбку, чтобы курам на смех. Боишься потратиться, так и не зови, а уж ежели зовёшь, денег не жалей. Я ведь твой норов знаю, ходишь и мелочью трясёшь, это называется скупердяйство!
– Люди не горы, сестра, чтобы никогда не меняться… – Лицо матери вспыхнуло, похоже, она уже подрассердилась.
– Боюсь только, что легче сдвинуть горы и реки, чем изменить характер человека! – напирала двоюродная сестра, загоняя мать в угол. Тут даже Сунь Чаншэн не выдержал и рявкнул на жену:
– Будет уже! Ежели язык чешется, об стену поди почеши. Всё равно, что земной поклон отбить и при этом три раза воздух испортить – в тебе больше зла, чем доброго дела получается! Таким, как ты, нужно и посуду одолжить, и родню обидеть.