Сорок одна хлопушка

– Не делать, как я, а будем делать вместе, – ответил Лао Лань. – Есть тут у меня одна мысль: хочу вот купить здание бывшей брезентовой фабрики коммуны и построить большой мясокомбинат. Я уже слышал из достоверных источников, что в городе очень против впрыскивания воды в мясо, они хотят наладить производство мяса высокого качества, и следующим шагом будет наведение порядка среди отдельных мясников – хорошая жизнь в нашей деревне тут же закончится. Нам нужно построить мясокомбинат до того, как нас начнут упорядочивать. Деревенские могут по желанию объединиться и действовать вместе с нами, не захотят – недостатка в наёмной рабочей силе у нас не будет, нынче какую деревню ни возьми, везде полно праздношатающихся… – Тут зазвонил телефон, Лао Лань снял трубку, бросил пару коротких фраз, повесил её и взглянул на электронные часы на стене: – Старина Ло, у меня тут ещё дела, как-нибудь на днях ещё поговорим.

Мы поднялись и стали прощаться. Воспользовавшись моментом, мать заглянула в чёрную сумку из искусственной кожи, вынула бутылку «Маотай» и поставила её на чайный столик. Лао Лань презрительно уставился на неё:

– Ян Юйчжэнь, ты чего это вытворяешь?

– Не сердись, староста, мы тебе подарка никакого не поднесли, – с многозначительной усмешкой проговорила она. – Это вино подарил Ло Туну Яо Седьмой – он заходил к нам вчера вечером. Вино такое дорогущее, неужто мы его пить станем? Лучше вам вот подарим.

Лао Лань взял бутылку, оглядел под лампой, а затем с ухмылкой передал мне:

– Сяотун, ну-ка оцени: это вино настоящее или нет?

Я даже не осмотрел бутылку, но без малейших колебаний заявил:

– Ненастоящее.

Лао Лань швырнул бутылку в мусорную корзину у стены, звонко расхохотался и потрепал меня по голове:

– А у племянника-то глаз намётан!

Хлопушка двадцать седьмая

Язык одеревенел, щёки онемели, глаза слипаются, зеваю без конца. Держусь изо всех сил и невнятно бормочу, продолжая рассказывать… Из полусна меня вывел звук автомобильного клаксона. В храм ворвался луч восходящего солнца, высветив на земле кучку помёта летучих мышей. Прямо напротив меня – лицо мясного бога, похожее на небольшой тазик, не поймёшь, то ли он улыбается, то ли нет; глядя на него, я в какой-то степени испытываю и высокомерие, и стыд, и ужас. Прошлая жизнь похожа на сказку, а ещё больше – на обман. Я смотрю на него, и он тоже на меня смотрит, глаза и брови такие живые, что кажется – вот-вот откроет рот и заговорит. Кажется, дунь я на него – и он тут же запрыгает от радости, выбежит из храма и направится на этот пир есть мясо и рассуждать о нём. Если мясной бог действительно похож на меня, то он наверняка очень красноречив и болтает без остановки. Мудрейший всё так же сидит на циновке, скрестив ноги, никоим образом не меняя позы. Он многозначительно глянул на меня, потом закрыл глаза. Помню, где-то в полночь у меня невыносимо разболелся живот, но, проснувшись на рассвете, я был ничуть не голоден. И тут на память пришло, что вроде бы меня кормила бившим из груди фонтаном молока какая-то женщина, напоминавшая тётю Дикую Мулиху. Я облизал губы и зубы: во рту, кажется, остался сладкий привкус грудного молока. Сегодня, на следующий день после праздника мясной еды, обсуждения по самым различным темам проводились в отелях и гостиницах в восточной и западной частях города, во многих местах на востоке и западе были устроены банкеты в разных стилях. На лужайке против храма многие продолжали торговлю, сменились лишь продавцы за лотками. В это время хозяева ещё не подошли, клиенты тоже. Видны были лишь стайки расторопных уборщиков, которые так торопились, словно им нужно было унести солдат с поля боя.

* * *

Прошло не так много времени с празднования Нового года, и отец с матерью послали меня в школу. В это время новых учеников не принимали, но благодаря имени Лао Ланя школа с радостью сделала исключение для меня. Одновременно с определением меня в школу родители отправили сестрёнку в деревенскую юйхунбань[59] – сейчас это группы дошкольного воспитания.

Вышел из деревни, пересёк мост Ханьлинь, прошёл ещё сотню метров – и вот они, ворота школы. Изначально здесь располагалась усадьба семьи Лао Ланя, но она уже сильно обветшала. Эти постройки из тёмно-синего высокопрочного кирпича и голубой черепицы демонстрировали всем великолепие семьи Лань. Конечно, это была семья местных богачей: в поколении отца Лао Ланя кто-то из его семьи уже учился в Штатах. Так что надменность Лао Ланя имела основания. На стальной решётчатой узорной арке над входом сваркой выведены четыре иероглифа, выкрашенные в красный цвет: «Школа Ханьлинь». Мне было уже одиннадцать лет, и меня определили дополнительно в первый класс. Я был почти в два раза старше одноклассников и вполовину выше ростом. Утром на церемонии подъёма флага ученики и учителя внимательно разглядывали меня. Думаю, они считали, что это какой-то старшеклассник затесался к первоклашкам.

Учиться по учебникам – не моё. Когда меня заставляют неподвижно высиживать по сорок пять минут на маленькой квадратной табуретке, я испытываю ни с чем не сравнимое мучение. А ведь каждый день – это не сорок пять минут, ежедневно нужно высиживать семь раз по сорок пять минут, четыре утром и три после обеда. Через десять минут у меня начинает кружиться голова, хочется лечь и поспать. Постепенно я уже не слышу заунывные объяснения учительницы, не вижу её лица, не слышу, как читает вслух сидящий рядом. Такое впечатление, что перед глазами белое полотно, как белый экран в кино, и на нём движутся тени людей, коров и даже собак.

Классная руководительница Цай только приступила к тому, чтобы привести в порядок мои мысли и поведение – круглолицая женщина с ямочками на щеках, короткая шея, широкий зад, походка вперевалочку, как утка на реке – она очень скоро перестала обращать на меня внимание. Преподавала она математику. Я на её уроках засыпал. Она брала меня за ухо, поднимала и орала прямо в него:

– Ло Сяотун!

Я открывал глаза и бестолково спрашивал:

– Что такое? У тебя дома кто-то умер?

Она посчитала, что я нарочно так говорю, чтобы в её доме кто-то умер, на самом деле она напрасно так думала. Это мне приснилось, что множество врачей в белых халатах бегут по улице и громко кричат: «Скорее, скорее, в доме учительницы кто-то умер!» Но она ведь не может видеть, что мне является во сне, поэтому, когда я сказал, что в её доме кто-то умер, она посчитала, что я нарочно так колдую. Она была очень воспитанной, и если не очень воспитанный учитель наверняка тут же отвесил бы мне хорошую затрещину, мой классный руководитель лишь покраснела своим круглым личиком, вернулась за кафедру и пошмыгала носом, словно девочка, которую сильно обидели. Закусив нижнюю губу, она будто набралась смелости и спросила меня: