Сорок одна хлопушка

Посверкивающие штуковины наконец хлынули из глаз учительницы, скатились по щекам и превратились в слёзы. Моя душа вдруг исполнилась какой-то торжественной печали, и глаза тут же увлажнились. Мне совсем не хотелось, чтобы эта мокрота текла по щекам и превращалась в слёзы, этак мой престиж перед гурьбой этих дурачков разлетится в пух и прах, и моя ожесточённая перепалка с учительницей потеряет всякий смысл. Я встал и направился к выходу.

Выйдя из ворот школы и пройдя немного, я остановился у моста Ханьлинь. Держась за перила, стал смотреть на бирюзовые воды под мостом. Там толклась стайка маленьких чёрных рыбок размером не больше личинки комара. С раскрытой пастью в стайку ворвалась большая рыбина и проглотила немало маленьких. На ум пришло речение: большая рыба ест маленькую, маленькая ест мелких креветок, креветки едят ил. Чтобы тебя не сожрали другие, нужно быть большим. Я почувствовал себя большим, но нужно было подрасти ещё. И вырасти нужно быстрее. Ещё я увидел в воде много головастиков, они собирались вместе живым чёрным пятном, быстро перемещаясь этакой чёрной тучкой. «Почему большая рыба ест маленькую, а головастиков не ест? – размышлял я. – Почему маленькую рыбёшку едят и люди, и кошки, и короткохвостые зимородки с длинным клювом, с головы до ног покрытые изумрудным оперением? Она по вкусу ещё многим другим животным. Но вот почему никто не ест головастиков? Наверное, главная причина в том, что они невкусные. Но мы, вообще-то, их и не пробовали, откуда нам знать, что они невкусные? Думаю, причина в том, что они неаппетитно выглядят, а безобразное – оно и невкусное. Но опять же, думал я, если говорить о том. кто как выглядит, то змеи, скорпионы, саранча не сказать, чтобы привлекательны, так почему же от любителей перекусить ими отбоя нет? Скорпионов раньше никто не ел, а с восьмидесятых годов их объявили деликатесами и стали подавать на стол. Впервые я попробовал скорпиона на одном из банкетов в доме Лао Ланя. Думаю, нужно поставить всех в известность, что после поздравления Лао Ланя с Новым годом я стал частым гостем в его доме, один или вместе с сестрёнкой я нередко приходил в дом Лао Ланя поиграть. Собаки Лао Ланя нас уже признали, и когда мы с сестрёнкой входили в ворота, они не только больше не лаяли, но и помахивали нам хвостами. Ну, не лают они больше, это уже дело прошлое – но вот почему никто не ест головастиков? Или потому, что они липкие и смахивают на сопли, но ведь мясо улиток тоже липкое и похоже на сопли, почему их едят с удовольствием?

А может, потому, что головастики – отродье жаб, которых считают ядовитыми, вот никто их и не ест. Но маленькие лягушки – тоже головастики, и лягушки многим людям по вкусу, не говоря о том, что их едят люди, в нашей деревне и одна корова лягушек лопает, почему же тогда люди не едят этих головастиков, которые вырастают и становятся лягушками?» Чем больше я размышлял, тем больше запутывался, и начинало казаться, что всё в мире очень запутано. Но я также понимал, что искать ответы на такие запутанные вопросы можно, лишь если существуют дети, обладающие знаниями, как я: вопросов было много, и не потому, что мне не хватало учёности, а как раз потому, что её было слишком много. Никакой симпатии к классной у меня не было, но её последние ругательства в мой адрес в глубине души тронули. Мне показалось, что её слова «твоя дурацкая логика» – это совершенно справедливая критика; послушать, так она вроде бы ругала меня, а по сути дела – превозносила. Эта малышня пузатая в классе только и могла понять, что слово «дурацкая», куда им понять, что такое «дурацкая логика»? Да что о них говорить – во всей деревне и то не найдётся пары человек, кто знал бы, что такое «дурацкая логика». А вот я без чьей-либо помощи понял, что «дурацкая логика» и есть дурацкий способ обдумывания.

В соответствии с «дурацкой логикой» мои мысли с головастиков переместились на ласточек. Не то чтобы я о них думал, они сами летали над поверхностью реки, и это было очень красиво. Одни часто касались брюшком воды, поднимали маленькие волны, образуя на поверхности слабую рябь. Другие на берегу ковыряли клювом ил. Как раз в это время ласточки строили гнёзда, абрикосы уже расцвели, персики ещё нет, но уже вот-вот должны были раскрыться. На плакучих ивах по берегам уже появились листочки, где-то вдалеке куковала кукушка. Говорили, что самое время сеять, но у нас в деревне мясников уже никто с земли не кормился. На земле работать много сил и пота уходит, доход скудный, только дурак будет этим заниматься. В нашей деревне дураков не было, поэтому никто сельским хозяйством не занимался. Отец говорил, что вроде бы по возвращении собирался заняться сельским хозяйством, но теперь отказался от своих намерений. Лао Лань уже назначил его директором мясообрабатывающего комбината, в деревне была образована генеральная компания Хуачэн, Лао Лань стал и председателем совета директоров, и главным управляющим компанией. Отец ведал на комбинате подведомственным предприятием генеральной компании.

Предприятие отца располагалось в половине ли к востоку от школы, с моста был виден его высокий корпус. Раньше это был цех по производству брезента, теперь его переделали под скотобойню. Любая живность, кроме людей, которая попадала на отцово предприятие, переставала быть живностью. У отца на предприятии мне было гораздо интереснее, чем в школе, но он меня туда не пускал. Мать тоже не пускала. Отец работал управляющим, мать – бухгалтером, очень многие мясники-единоличники из нашей деревни стали рабочими на этом предприятии.

Прогулочным шагом я направился к предприятию отца. Когда меня только что выгнали из класса, в душе было некоторое беспокойство, было такое чувство, что сделал что-то немного не так, но после прогулки в чарующем весеннем воздухе беспокойство исчезло. Я вдруг почувствовал, какая глупость – в это прекрасное время года сидеть в классе и слушать разглагольствования учительницы. Такая же, как глупость людей, которые, не поднимая головы, занимаются сельским хозяйством, хотя прекрасно понимают, что это чистый убыток. Ну почему мне обязательно нужно ходить в школу? Учительница знает ненамного больше меня, и даже меньше, чем я. К тому же знания, которыми я обладаю – полезные, а то, что знают они, никакой пользы не имеет. Лао Лань всё говорит верно, но то, что он велел родителям послать меня в школу, неправильно. И то, что он велел родителям послать сестрёнку в подготовительную группу, тоже неправильно. Думаю, что мне надо бы спасти сестрёнку из подготовительной группы, чтобы она вместе со мной гуляла на природе. Мы могли бы ловить руками рыбу в реке, забираться на деревья и ловить птиц, ходить в поля и собирать цветы и вообще много чем заниматься, и каждое из этих занятий имеет больше смысла, чем ходить в школу.

Я стоял на дамбе, прячась за ивами, и смотрел на отцовский мясокомбинат. Он занимал обширную территорию, окружённую высокой стеной с колючим заграждением, чтобы на неё нельзя было забраться. Производственное предприятие называется, скорее, тюрьма. За стеной больше десятка высоких цехов. В юго-западном углу ряд низких строений, за ними высокая труба, из которой валил густой дым. Я знал, что это заводская кухня, оттуда нередко долетали дразнящие мясные ароматы. Сидя в классе, я мог чувствовать эти ароматы, и стоило мне ощутить их, как учительница и одноклассники переставали существовать, мозг рисовал прекрасные картины, передо мной один за другим представали пышущие жаром, благоухающие куски мяса, которые выстраивались рядами вдоль дорожки из толчёного чеснока, кинзы и других специй. Сейчас я снова чувствовал аромат мяса. Я различал запах говядины, баранины, а также свинины и собачатины, и в мозгу сразу появлялся соответствующий каждому виду мяса притягательный облик. У меня в голове мясо имеет облик, оно говорит, оно живое и может общаться со мной богатым на чувства языком. Всё это мясо зовёт меня: «Иди съешь меня, Ло Сяотун, иди съешь, ну скорей же!»

В разгар рабочего дня ворота мясокомбината плотно заперты. Они не были сварены из железной арматуры в палец толщиной, как ворота школы (просвет большущий, телёнок мог протиснуться); ворота были добротные, из двух больших стальных листов. Должно быть, такие могли открыть лишь пара молодых здоровяков, да ещё со страшным скрежетом. Это в моём представлении, потом же я пару раз наблюдал, как их открывали и закрывали, и этот процесс мало отличался от того, каким я его себе представлял.

Привлекаемый мясным ароматом, я спустился с дамбы, пересёк широкое асфальтированное шоссе и окликнул чёрную собаку, которая уныло прогуливалась у обочины. Подняв голову, она посмотрела на меня безрадостным взглядом вступившего в преклонный возраст старика. Дойдя до нескольких домиков на обочине, она остановилась, глянула на меня ещё раз и улеглась у входа. Я заметил на кирпичной стене у этого входа белую деревянную табличку с большими красными иероглифами. Я этих иероглифов не знаю, зато они знают меня. Ага, это недавно устроенный карантинный пункт, всё мясо с отцовского комбината только после того, как здесь проставят синюю печать, могло поступать на внешний рынок – в уездном городе, в провинциальном центре и даже дальше. Куда бы оно ни шло, нужно было лишь проставить здесь синюю печать – и получаешь зелёный свет.

Перед этим только что возведённым зданием из красного кирпича с черепичной крышей я не стал задерживаться, потому что там никого не было. Через грязные оконные стёкла я увидел внутри два конторских стола и несколько разбросанных в беспорядке стульев. Столы и стулья были новые, с них ещё не вытирали пыль. Я знал, что это пыль ещё со склада мебельной фабрики. В оконную щель резко пахнуло краской, я несколько раз подряд звонко чихнул.

Не задержался я здесь в основном потому, что меня влёк запах мяса, доносившийся с отцовского комбината. Хотя новогодние праздники и прошли, на столе у нас дома самая разная мясная еда уже не была редкостью, но мясо, это дьявольское изобретение, как говорят, напоминало женщину – никогда им не насытишься. Сегодня наешься до отвала, а завтра опять хочется. Если бы люди, наевшись один раз мяса, больше не хотели его есть, отцовский мясокомбинат быстро вылетел бы в трубу. Этот мир устроен таким образом, потому что есть мясо у людей вошло в привычку, потому что, поев однажды, они хотят ещё раз, ещё и ещё, и это становится их натурой.

Хлопушка двадцать восьмая

Во дворике перед храмом появились четыре лотка продавцов жареного мяса. Белые зонты от солнца, загорелые до красноты лица, высокие колпаки. Я посмотрел на пустырь к северу от шоссе – там лотков наставили видимо-невидимо. Белые зонты стояли вплотную друг к другу, я даже вспомнил о песчаных отмелях на берегу моря. Похоже, сегодня размах торговли больше, чем вчера. Сколько же их, этих желающих поесть мяса, которые могут его есть? В средствах массовой информации каждый день живописуют вред от поедания мяса и пользу от вегетарианской пищи, но сколько же людей отказываются от него? Глубокоуважаемый мудрейший, глядите-ка, Старшóй Лань тоже здесь. Он уже мой старый знакомый, только вот ещё не представилось возможности поговорить. Уверен, как только такая возможность появится, мы быстро станем добрыми друзьями. Как сказал его племянник Лао Лань, наши семьи, можно сказать, связаны старинной дружбой. Если бы отец моего отца не отвёз, рискуя жизнью, его и его братьев за заградительную линию в районы, контролируемые гоминьданом, откуда бы взяться его последующим блестящим успехам? Старшóй Лань – большой человек, обладающий огромной властью, да и у меня, Ло Сяотуна, тоже не простая история. Вы только взгляните, мясной божок, стоящий у стены храма – это я в детстве, в детстве я уже стал небожителем. Старшóй Лань восседает в открытом паланкине типа сычуаньского. При движении паланкин поскрипывает. За его паланкином следуют ещё одни носилки, в которых устроился, похрапывая, пухлый ребёнок, в уголках рта у него собралась слюна. Впереди и позади паланкина несколько телохранителей, а также две по виду доверенные мамки средних лет. Паланкин опустился на землю, Старшóй Лань вышел. Давненько не виделись, вроде чуть раздобрел, под глазами чёрные круги и мешки. С виду немного унылый. Носилки с мальчиком тоже поставили на землю, но тот продолжал сладко спать. Подошедшие мамки хотели разбудить его, но Старшóй Лань жестом остановил их. Он осторожно приблизился, вынул из кармана шёлковый платок и вытер ребёнку слюну. Мальчик проснулся, уставился на него, потом широко раскрыл рот и заревел.

– Не плачь, деточка, – успокаивал его Старшóй Лань. Но ребёнок не унимался. Одна мамка потрясла перед лицом ребёнка красным барабанчиком-погремушкой. Ребёнок взял барабанчик, потряс им пару раз, отбросил и снова заплакал. Другая мамка обратилась к Старшóму Ланю:

– Господин, барчук, наверное, есть хочет.

Тот скомандовал:

– Быстро мясо сюда!

Увидев, что появился клиент, четверо поваров застучали ножами и вилками в руках, громко приговаривая:

– Жареное мясо, жареное мясо по-монгольски!

– Жареные бараньи шашлычки, настоящие бараньи шашлычки из Синьцзяна!