Лягушки

– Спасибо, тетя.

– Зови ее мамой, – велел я.

Дочка удивленно вытаращила на меня глаза.

– Не надо, – возразила Львенок. – Не надо никак называть. Люди кличут меня Львенком, – она указала на львенка на зонтике, – так что можешь называть меня большой львицей[76].

– Ты маленьких детей ешь? – спросила дочка.

– Я маленьких детей не ем, – ответила Львенок. – Моя специальность – маленьких детей защищать.

Отец принес в плетеной шляпе кучку подгнивших с одной стороны персиков и принялся, вздыхая, соскабливать гниль ржавым ножом.

– Кто хочет, пусть и ест, – предложил я.

– Но это же деньги! – вздохнул отец. – Никакого нынче внимания к старикам.

– Отец. – Львенок впервые назвала его так, получилось у нее неловко и слышать тоже было неловко. – Власти не могут не заниматься этим, наверняка активно думают, как быть.

– У властей одно ограничение рождаемости на уме, будут они о других делах беспокоиться! – не без недовольства буркнул отец.

Как раз в это время ожил громкоговоритель на деревенском парткоме. Боясь не расслышать, отец торопливо выбежал во двор и стал прислушиваться.

По громкоговорителю объявили, что коммуна связалась с рынками в Циндао и Яньтае, они уже выслали колонну грузовиков, которая собралась в пятнадцати ли отсюда, у переправы Уцзяцяо, там и будет происходить скупка персиков дунбэйского Гаоми. Коммуна обращалась с призывом к народу по воде и посуху доставлять персики к Уцзяцяо. Хотя цена будет вполовину меньше по сравнению с прошлым годом, это все же лучше, чем оставлять урожай гнить.

После окончания трансляции деревня забурлила. Было понятно, что забурлила не только наша деревня, но и все деревни Гаоми.

Река у нас здесь хоть и большая, лодок было немного, когда-то в каждой производственной бригаде было несколько посудин, но после закрепления производственных заданий за отдельными крестьянскими дворами все они куда-то подевались.

В народных массах таятся неисчерпаемые творческие силы, и это чистая правда. Отец побежал в пристройку, снял с поперечной балки четыре тыквы-горлянки, потом принес во двор четыре бревна и связал их веревкой в плот. Я скинул верхнюю одежду и, оставшись в трусах и майке, помогал отцу. Львенок закрывала меня зонтом от дождя. Дочка со своим зонтиком бегала по двору туда-сюда. Я дал знак Львенку, чтобы она закрывала от дождя отца, но тот сказал, мол, не надо. Он накинул на плечи кусок полиэтилена, оставшись с непокрытой головой, по лицу у него текли капли дождя и капли пота. Такие старые крестьяне, как мой отец, во время работы сосредоточивались на ней целиком, действовали размеренно и энергично, не делая лишних движений. Вскоре плот был готов.

Когда мы принесли его на дамбу, там уже царило необычайное оживление. Вдруг нашлись и пропавшие лодки. Одновременно с лодками на воду спускали и несколько десятков плотов с привязанными где тыквами-горлянками, где камерами от колес, были и куски белого пенопласта. Не знаю, из какого дома притащили даже большое деревянное корыто. Лодки и плоты крепили чалками за ивы на дамбе. Из каждого проулка спешили люди с корзинами персиков.

Те, у кого в хозяйстве были мулы и ослы, уже навьючили им на спины полные корзины, и несколько десятков животных выстроились на дамбе.

Там же, на дамбе, стоял, покрикивая, перебравшийся через реку вплавь ганьбу из коммуны, в дождевике, с закатанными штанинами и сандалиями в руке.

Рядом с плотиком нашей семьи я увидел плот – просто произведение искусства. Четыре толстых еловых бревна связаны в форме иероглифа «колодец» веревкой из воловьей кожи. Зазоры закрыты круглыми, толщиной с ручку серпа, балясинами, под плотом привязаны четыре надутых красных камеры от колес. Хотя на плот было уже погружено более десятка корзин, он сидел в воде не очень глубоко, видимо, плавучесть камер была довольно высокой. С четырех углов корзин и в их середине стояли еще и пять столбиков, с натянутой на них голубой полиэтиленовой пленкой: можно и от солнца прятаться и, конечно, от дождя. Такой плот даже за полдня не соорудить.