Ангелотворец

– Точно, дорогой, – отзывается Сесилия Фолбери. – Точно. – Она громко хлюпает носом – не то простуженно, не то слезливо, – и поднимает на него полный страдания взгляд. – Тебе нужно это знать, понятно? И никто не расскажет эту историю лучше меня, потому что я там была. В ту ночь, когда избрали брата Шеймуса.

И она начинает рассказ: уголки губ опущены, влажный взгляд устремлен в прошлое.

К чему всегда стремились рескианцы, так это принимать участие в любых проектах светского мира, способных, будучи претворенными в жизнь, открыть в человеке Божественное. В самом деле, шептали самые храбрые из них, разве не могут ярчайшие, безупречнейшие плоды человеческого труда привлечь взгляд Господень? И разве они не были созданы в результате тесного контакта с Божественным внутри?

Сесилия вздыхает.

– Исход этой битвы был предрешен заранее, верно, Джо?

– Пожалуй.

– Разумеется. После войны в мире не осталось места ремеслам. Вещь, которая не произведена машинами, не поставлена на поток, мало кому по карману. Возникла новая доктрина: уникальность – элитарна, масскультура – это хорошо. Совершенство должно быть доступно всем и быть компактных размеров, чтобы сунуть его в пакет и унести домой.

Какое-то время рескианцы отважно продолжали свое дело, но к восьмидесятым сдались. Все эти пиджаки с подплечниками, появление товаров широкого потребления и консьюмеризма. Плееры вместо граммофонов. Видеомагнитофоны вместо шарад. Народ подключили к индустриальной машине. Все должно было быть «мега». Мегабаксы. Мегазвезды. Мегасмерть. «Мега» означает «миллион», как вы знаете. Что ж, для рескианца миллион – это чересчур много. Миллион дней – это больше тридцати человеческих жизней. Миллион миль – четыре расстояния до Луны. В восьмидесятых все мыслили миллионами.

Это их уничтожило. Если Бог – в деталях, значит, Бог умер.

Орден Джона-Творца начал чахнуть, что было печально и закономерно. Ремесленным движениям это свойственно: пройдя сколько-то миль пути, они загибаются. В тот момент, когда новый, еще неопытный Хранитель по имени Тед Шольт начал разыскивать средство для спасения светского мира, у него появился соперник. Лжепророк.

– Это произошло на моих глазах, – угрюмо произносит Сесилия, словно рассказывает о публичной смертной казни. – Нам позвонил один друг Фолбери и заявил, что нашел замечательного человека. Странного, удивительного человека, который спасет рескианцев. Ну, мы к нему поехали, конечно. А кто бы не поехал? Когда мы прибыли на место, началось ужасное. Он не собирался ничего спасать. Он хотел все присвоить, только никто этого не понимал.

Боб Фолбери обнимает жену за плечо. Увидев, что ей трудно говорить, он продолжает рассказ за нее:

– Он называл себя братом Шеймусом и был… самим совершенством. Профессор Мориарти, черт подери! Ирландской крови в нем было не больше, чем в яйце по-шотландски.

Шеймус брал людей за живое. Он явился, как блудный сын, как птица, что на закате возвращается в гнездо. Пришел в Шэрроу-хаус пешком, открыл кованую калитку, миновал заброшенную железнодорожную ветку военных времен, тисовую аллею и подъемный мостик через ров, вырытый с неизвестной целью бывшим владельцем еще в викторианскую эпоху, затем услышал автомобили и бой часов на башне и посетовал, что многоэтажки загораживают вид на реку. Шеймус убедил людей, что всей душой любит и сад, и вид, и дом, ставший прибежищем ордена Джона-Творца. Он разделяет их боль и понимает их страх. Он – Божий избранник.

По-английски брат Шеймус говорил с роскошным иностранным акцентом. Ходили слухи, что он учился в Иерусалиме, в семинарии при армянской Апостольской церкви. А до того – в Итоне, служил в Специальной авиационной службе и работал с Вильгельмом Райхом. Якобы он принял постриг в Бирме вместе с другим монахом, который умер от малярии, а в шестидесятых отправился в Рим – учиться у иезуитов. Словом, он стал легендой еще до своего появления в Шэрроу-хаусе.

Мир меняется слишком быстро, сказал нам Шеймус, и к худшему, поэтому он здесь – чтобы дать бой. В главном зале Шэрроу-хауса, в самом его сердце, под каменными сводами, сложенными из тесанных вручную камней, среди потолочных фресок и расписных колонн, воспевавших уникальность и самобытность, брат Шеймус плел паутину из слов.

Он был их кумиром, Джо. Он признавался им в любви, когда остальные считали их бесполезным пережитком. Он вскружил им головы. И заметь, его всегда сопровождали люди, непрерывно записывающие каждое его слово. Даже на телекамеру его снимали! Ты, наверное, помнишь, какой это было тогда редкостью, Джо. До восемьдесят второго года в нашей стране было всего три телеканала. Но эти люди внимательно следили за всем, что он делал, – значит, он делал что-то важное. Когда человек, постоянно находящийся в центре внимания, говорит, что хочет быть только с тобой, – это, знаешь ли, производит неизгладимое впечатление.

– Я сидела на галерке, – рычит Сесилия Фолбери, – и молча его ненавидела. Ненавидела всей душой, потому что сразу поняла: он лжец и однажды оставит их ни с чем. Он стоял за кафедрой и ломал их, а они думали, что все наконец налаживается.

«Ремесленничество, – говорил им он, – лишь способ достижения высшей цели. Не так ли? Мы стали художниками, потому что любим ремесла и искусства – или потому что любим Бога?» Тут надо понимать, Джо, что прежде с ними никто так не разговаривал. Рескианцы не были харизматами, не чувствовали, что на них сошел Святой Дух, и не просили друг друга свидетельствовать. Они были мастерами, и притом очень благоразумными. Очень спокойными.

Это и сделало их легкой добычей. Я увидел, как у одного из братьев, давнего члена ордена, перехватило дыхание – словно ему нанесли неслыханное оскорбление, а потом на его губах заиграла странная улыбка. Будто он всегда втайне мечтал что-то сделать, и наконец это было ему позволено.