— Снежок? Август на дворе.
И только теперь Шурка заметил дату: двадцать шестое февраля.
Долгонько…
На этом веселые синие чернила заканчивались. Начались зеленые. Почерк стал вольней и беззаботней.
Ужасно здорово и весело.
С чего же это началось?
Началось это, пожалуй, в тот день, уже под вечер, когда «полста третий» вернулся из полигона, где занимались скучным делом — обеспечением чужих стрельб, и Шурку за какой-то надобностью занесло на пирс торпедных катеров.
Мокрый, весь облепленный водой, выполз, рокоча, из тумана и развернулся на серой волне «двадцать третий» торпедный катер: серый, Широкогрудый, с широко расставленными торпедными аппаратами, черными стволами пушек и озябшими черными фигурами матросов в неловких капковых бушлатах. Швартовка, танковый рев моторов, командные свистки собрали на пирсе с пяток любопытных. Катер притянули, привязали, стихли мощные дизеля, и вслед за лейтенантом на мокрые, крашенные светлой краской доски причала спрыгнул Шуркин кореш, сигнальщик, — будто обваренный ветром, в мокрой канадке, шапка натянута на уши. Шмыгнул носом:
— Здоро́во… Курить дай.
— Ну как? — спросил из вежливости Шурка.
— А ну!.. — и сигнальщик со вкусом высказался. — Утопили торпеду.
— Это которую лодка?..
— Лодка!
— Хреново…