Долгая навигация

7

Воронков Андрей Андреевич, возраст двадцать один год, русский, член ВЛКСМ, образование среднее, воинское звание старшина первой статьи, должность командир отделения водолазов спасательного судна «Алтай».

Рыжий.

Познакомились они в поезде, уносившем сотни призывников из голых и черных пригородов Ленинграда к дразнящему Черному морю. Моря хотелось нестерпимо. Надоели грязь, ноябрь, призывная суета. Моря! строгой красоты матросской службы… В тамбуре дневальным был здоровый, рыжий. Откуда? «С Петроградской». А точней? «С Аптекарского».

Жили рядом — через Карповку, а повстречались здесь.

Вагон дрожал, и с каждым стуком ближе к югу.

(Сырые, дымные ветра родимой Петроградской…)

А как на флот?.. «Сам напросился».

— Ну, и я.

И слов не нужно. Случилась та жаркая вспышка взаимной приязни, что сводит порой людей — до конца.

Второй день службы разлучил их. Шурку направили в Школу оружия, Андрея определили в водолазы. Строй под водительством зычного мичмана из отряда водолазов уходил, Андрей оглядывался смущенно и виновато. Через полтора года, когда «полста третий» после долгой отлучки вернулся в бухту, Шурка впервые увидел «Алтай» — мощный лобастый корабль с палубой, до отказа забитой замысловатой техникой. Был банный день, на шкафуте курили раскрасневшиеся, из парной, матросы, и среди них был рыжий, с тяжелой и властной повадкой. Встреча вышла так себе. Глядел Андрей насмешливо, говорил скупо, к красавцу «полста третьему» отнесся равнодушно и ушел, засвистав. Шурка с трудной обидой подумал, что — все. Но Андрей пришел через неделю, ловко скатился в отсек, коротко потребовал бумаги, сел к столу и записал стихотворение.

— Сунь куда-нибудь. У меня негде.

Стихов набралось с полсотни.

«…Небрежно брошенный туман, прозрачный полусонный холод, рыбачьи серые дома одни глядят, как мы уходим… ушли — рассветною порой, незваные ночные гости; каналы, баржи за кормой, церквушка, липы на погосте… а колоколенка тонка, так хороша и легкокрыла, будто ее твоя рука в тумане бегло прочертила… туман над долгою водой, сырая свежесть режет веки, под борт унылой чередой косые выплывают вехи… туман…»

Андрей не говорил и не спрашивал о них. На «полста третьем» он стал любимцем, хотя не делал для этого ровно ничего. Приходил вечерком, когда зимовали бок о бок во льду, садился в угол у грелки и молчал, лениво слушая, как пересмешничают Иван с Крохой. Однажды, уже по весне, когда задувал сырой мартовский южак, улыбнулся и ни с того ни с сего рассказал историю, которую повторял по просьбе ребят раза три и которую Шурка позднее окрестил Легендой о горьком отпуске. История была давней, из детства, и начиналась с того, как в вагон-ресторане фирменного экспресса, мчавшего на Кавказ, сидел и курил очень спокойный моряк.

8

Тонкие звенящие страницы с водяными знаками, разноцветье фломастеров и разбросанность дат, беспечный легкий почерк; письмо очаровывало беспредметностью. Вздорность сессии, глинтвейн, купания не могли случиться темой — должен был звучать иной, неясный Шурке смысл, — или же это была веселая, чуточку хвастливая и кокетливая, растянувшаяся на полгода игра: на те полгода, в течение которых писалось это цветное и, в общем-то, короткое письмо. Шурка перечитывал его вновь и вновь, и письмо звучало так же ровно, как звучит глянцевая пластинка, безразличная к тому, что происходит в доме: крестины или поминки. Не владея ключом, Шурка маялся непониманием, не в силах оторваться и уйти от письма… Кто ты, милая? «Идем на Сашу Дольского… Он в большой моде». Откуда ты? «Зажгли свечи и без света вели глупые разговоры. Мальчишки ругали тебя…» За что ругали? «…Но мы с честью тебя отстояли». За что ругали? «Не сердись…» Поймешь ли ты? «Я уезжаю…» Пойми! «Гидравлику сдала на 4, очень расстроилась, что не пять, но была счастлива сознанием, что все позади».

Чего ты хочешь от девчонки? Шура!

Он поворачивает ко мне усталое, серое лицо: — Стихи…

«…Рассветы осени обманчивы, туманна зыбкая канва, и над заломленными мачтами плывет густая синева… воды холодное дыханье, швартов натужливо скрипит… сны осени, сны со стихами, которых днем не воскресить, — как гениальная страница, утерянная на века, такая женщина приснится, что ни придумать, ни сыскать… туман клубится виновато, и на промерзшем корабле грустит-насвистывает вахта, мечтая зябко о тепле…»

— Андрей Андреич… — вздыхает и бормочет Шура, — глупый Андрей Андреич. Что у тебя там вышло со старпомом?

И поскольку молчание грозит затянуться, потому что Андрея Андреевича Воронкова с нами нет, я отвечаю, спокойно, что история вышла не очень красивая и не столь уж оригинальная, чтобы стоило много о ней рассуждать: молодой старпом, лейтенант, пришедший на спасатель с эсминцев, — и старшина водолазов этого спасателя, тяжелый, глядящий со скукой, служить которому осталось — восемь недель. Никто не помнит уже, с чего началось, но слово за слово, и добрались до слова бездельник. «Андрюха, — с удовольствием щурится Шурка, — вспылил…» Андрей Андреич, к сожалению, вношу я коррективы, не сдержался… «Наговорил лишнего!..» И сел — вполне заслуженно — на десять суток, «И отсидел двадцать восемь». Тут я должен заметить Шуре, что на гауптвахтах не любят и не призваны любить пациентов строптивых.