Брызги залетали на шкафут.
Мир был свеж. Низкие полосы облаков: влажные синие брюшки. Сизые, белые акварельные размывы. И волна ворчливая, с чернью.
Ветер.
Из гудящего камбуза высунулся Серега, за ним радовался, распахнув полосатый живот, Доктор: желтый зуб под усами… «Пожевать хочешь?» Не, помотал головой Валька. Курить. Предложили на выбор. Глядели на него с доброй усмешкой. И некурящий Иван стоял тут же, блаженно щурясь на вымытый мир.
Курить на влажном, плотно налегающем ветру. Трезветь… Ноющая усталость отпускала. «Штормик придет», — сказал боцман.
— Штормик, — сказал Кроха.
Подрагивающим гудом гудели дизеля. Дрожали мелко леера и стойки. Ветер хлопотал в намокших чехлах, обвесах. Подрагивая на волне, покачиваясь с борта на борт, распластав вымпел и горькую дымку выхлопа, спешил Валькин корабль домой — в бухту.
Служить оставалось два года и еще сто с чем-то дней.
ПИСЬМО ТАТЬЯНЫ Л.
Так писал Андрюха Воронков.
Зачем писал?
Спросить бы.
В тот год, о котором веду я рассказ, утра августа в бухте Веселой дарили прохладой и чистотой, последним перед темными штормами покоем.
На кораблях, стоявших у стенки, менялась вахта, шла спокойная, размеренная работа. Утром поднимали флаги, а вечером их спускали. Уходили в море, — а уйдя, возвращались. В среду, субботу и воскресенье ходили в увольнение в лес. Ждали осени, ждали прибавки к жалованью, ждали конца службы. По утрам восходило холодное твердое солнце, и бухту и берег подергивала предосенняя, беспричинная грусть.
Влажный лоск вишневых палуб, влажный светлый блеск бортов, смородинная под швартовыми, синяя вдали вода… отчего не жить в такое утро, не возиться с добрым делом под пугливым вымпелом, в котором проявится вдруг глазу и станет
Белый плеск, огонь и чад электросварки. Утро было продрано дымами, свистками и грохотом, воем лебедок. Проворачивали дизеля и грузили торпеды. Било свежестью и гарью — и осенним уже дыханием воды. Скоро вспыхнут в серых сумерках желтые листья на мокрых прибрежных валунах…