Долгая навигация

Кроха осторожно повел глазами вправо — туда, где за нестройным лесом мачт, за высокими жилыми палубами плавказармы высились мачты «Алтая».

— Ясно, — сказал старпом. — Будут еще разногласия — накажу обоих. Продолжить движение.

— Шура! — закричал, пробегая под ними по шкафуту, рассыльный Мишка Синьков. — Шуру Дуная не видели?

— А это к тебе Паша Зубков пришел, — объяснил Иван. Даже сидя в мазутной цистерне, он умудрялся знать все новости. — С «Алтая».

Шурка болезненно сморщился. Сейчас бы он пренебрег традициями гостеприимства и погнал бы вон любого гостя, но… во-первых, Паша — это Паша, а во-вторых, он — с «Алтая». Все еще в дальнем конце стенки, за плавказармой стоял «Алтай», и его мачты… крепкие черные мачты…

Шурка бросил Вальке ключи:

— Проводи — в лабораторию. Ты, Кроха, провари пока фундамент. Я хоть… руки вымою. — У трапа вниз он невольно задержался: взглянуть на корабли, на бухту. Прохладное утро было столь тонко, что в реальность его трудно верилось, реальными были корабли и дымы, стук упруго бегущей в клюзах воды, грохот стравливаемых цепей… а если лицом обратиться к бухте, к распластанной вольной воде, то утро, дымчатое, невесомое, заволакивало тебя всего и дюжина погромыхивающих, коричнево и сине чадящих кораблей становилась досадной неправильностью, обрывком чужого сна. Утра были — одно неожиданней другого, с живительной свежестью, острой росой, сиреневым тоном в белизне… и седьмой уже день Шурка смотрел на все это один. День седьмой. Подумал так — и скользнул омраченно в пахну́вшую теплом машины и недавней мокрой приборкой темноту люка.

Из уважения к гостю он скинул комбинезон, переменил голландку, долго отмывал, скребя щеткой до крови, руки и расчесывал мокрые после умывания волосы.

Матросу Паше Зубкову, радисту со спасателя «Алтай», шел от роду тридцать первый год, и в далеком городе Новороссийске готовился идти в четвертый класс его сын Михаил Павлович. Пашу военкомат прибрал за три месяца до полных двадцати восьми лет, в короткой передышке между двумя рейсами на Кубу. И теперь, дослуживая матросскую службу, был он старше многих офицеров и даже командиров кораблей. Худой, сутулый от многих лет, проведенных в радиорубке, в мешковато висящей на нем и не очень свежей робе, Паша был нрава ровного, доброго и ко всяческой звонкости и налаженности лихого военного флота относился без трепета и терпеливо. Глядя в доброе, с мешочками и глубокими морщинами Пашино лицо, командиры терялись, в бессилии объяснить, для чего матросская бляха должна сиять нестерпимо. Старшиной, по доброте и спокойствию, Паша, естественно, не стал, и старшим матросом тоже; по рассеянности он говорил многим ты и был весело озабочен тем, что сын слабо успевает в правописании. Радист он был первоклассный; первый класс, который в бухте имели многие радисты, подкреплялся у Паши двенадцатью годами работы в море. Пашу в бухте любили и, кроме того, сильно уважали: он не врал, не играл во флотскую лихость и всегда говорил, если кто был не прав.

Шурка с Пашей знаком почти не был. Умываясь, расчесывая мокрые волосы, он слегка волновался: просто так к нему Паша Зубков не пришел бы.

Паша сидел в полутемной, вымытой до матового свечения лаборатории, где поблескивали никелем старые, тяжелые приборы, и с небывалым интересом разглядывал подволок.

— Недавно красил? — с тем же необычайным интересом сказал он, пожимая Шурке руку. — И сколько краски у тебя пошло?

Из нагрудного кармана мятой Пашиной голландки выглядывал очень белый, бросающийся в глаза, твердый узкий конверт.

— Недавно красил, — спокойно сказал Шурка. — Полкило эмали пошло.

— Польской?

— Польской.

Паша удовлетворенно кивнул и снова поднял глаза к подволоку.

— Слушай, — сказал Шурка, с неудовольствием чувствуя, что нарушает этикет. — Извини. Ей-богу, недосуг. Ты зачем пришел?

— Да так, понимаешь.

Теперь кивнул Шурка. Помолчал — и спросил, осознав с опозданием, что задавать этого вопроса не следовало: