Уронили флаг! Да еще на глазах комбрига.
Приземистый, кривоногий, Раевский обернулся и бешено оглядел авральную группу: ну?
Что было, Шура?
— Боялся, что не меня… ведь лучше меня — никто. Только смотрел Юрьевич сердито и — с большим, скажу тебе, сомнением. Болтало здорово.
А ты?
— …Я, — хрипло сказал Шурка и, опасаясь, что голос сгинет в ветре, зло шагнул вперед: — Добро? Товарищ мичман! Леонид Юрьевич! Я же…
На мачты он лазить любил; с удовольствием лез, когда надо было чинить сигнальные огни, красил обе мачты; и в силовой гимнастике, в лазании по канату был первым на корабле.
— Запрошу! — сердито рявкнул боцман и, пригнувшись, побежал, смешно, по мокрой палубе, к пульту внутренней связи. На мостике произошло движение. Комбриг с интересом посмотрел вниз, на Шурку, и отвернулся. Командир корабля посмотрел на боцмана и кивнул.
Берет — к черту. Обвязался страховочным концом — все знали, что, пока он не долезет до гафеля, конец будет только мешать. Спасательный жилет хотел сбросить, но переглянулся с боцманом и лишь подтянул его туже. Фал в зубы.
— …Страшненько было.
Скобы кончились быстро; перекладины, антенны. Ледяная нагота уносящейся вбок грот-стеньги, и страшнее всего — разжать зубы и выронить фал.
— Страшненько, — напряженно, честно вспоминает Шурка. — Злился… не рассказать, как злился… — говорит Шурка и скалит вдруг зубы, отчего под глаза набегают грубые морщинки. — И
Жаль, это не был ранний, сентябрьский, вымытый и солнечный шторм, когда наступают, вздымаясь, от низкого холодного солнца прозрачно-зеленые, словно стекло, и столь же тяжелые, литые валы… Небо, серое, мокрое, загаженное сажей, билось над самыми стеньгами, чернь и пена далеко, незначительно проносились где-то внизу, стеньга дрожала, проваливалась — в ветер, в никуда… ярость, дыбом стоящая в глотке, — и ни с чем не сравнимое ощущение
Потом он висел, раскачиваясь, на тонкой и вертлявой деревяшке гафеля и, запрокинув голову, быстро и ловко продергивал в колесико блока фал.
Спускаться было скучнее.
— …Что? — грубо повторил Кроха.
Шурка не ответил.
Но Дымов что-то распознал в его повеселевшем взгляде — и необычно добро, доверчиво, совсем как годовалый младенец, улыбнулся. За эту, нечастую, улыбку и прозвали его когда-то Крохой.
— Спасибо бачковому.
Традиционная формула вежливости, без чего неприлично покинуть стол.