Долгая навигация

22
18
20
22
24
26
28
30

Уронили флаг! Да еще на глазах комбрига.

Приземистый, кривоногий, Раевский обернулся и бешено оглядел авральную группу: ну?

Что было, Шура?

— Боялся, что не меня… ведь лучше меня — никто. Только смотрел Юрьевич сердито и — с большим, скажу тебе, сомнением. Болтало здорово.

А ты?

— …Я, — хрипло сказал Шурка и, опасаясь, что голос сгинет в ветре, зло шагнул вперед: — Добро? Товарищ мичман! Леонид Юрьевич! Я же…

На мачты он лазить любил; с удовольствием лез, когда надо было чинить сигнальные огни, красил обе мачты; и в силовой гимнастике, в лазании по канату был первым на корабле.

— Запрошу! — сердито рявкнул боцман и, пригнувшись, побежал, смешно, по мокрой палубе, к пульту внутренней связи. На мостике произошло движение. Комбриг с интересом посмотрел вниз, на Шурку, и отвернулся. Командир корабля посмотрел на боцмана и кивнул.

Берет — к черту. Обвязался страховочным концом — все знали, что, пока он не долезет до гафеля, конец будет только мешать. Спасательный жилет хотел сбросить, но переглянулся с боцманом и лишь подтянул его туже. Фал в зубы.

— …Страшненько было.

Скобы кончились быстро; перекладины, антенны. Ледяная нагота уносящейся вбок грот-стеньги, и страшнее всего — разжать зубы и выронить фал.

— Страшненько, — напряженно, честно вспоминает Шурка. — Злился… не рассказать, как злился… — говорит Шурка и скалит вдруг зубы, отчего под глаза набегают грубые морщинки. — И хорошо ведь было.

Жаль, это не был ранний, сентябрьский, вымытый и солнечный шторм, когда наступают, вздымаясь, от низкого холодного солнца прозрачно-зеленые, словно стекло, и столь же тяжелые, литые валы… Небо, серое, мокрое, загаженное сажей, билось над самыми стеньгами, чернь и пена далеко, незначительно проносились где-то внизу, стеньга дрожала, проваливалась — в ветер, в никуда… ярость, дыбом стоящая в глотке, — и ни с чем не сравнимое ощущение полноты жизни.

Потом он висел, раскачиваясь, на тонкой и вертлявой деревяшке гафеля и, запрокинув голову, быстро и ловко продергивал в колесико блока фал.

Спускаться было скучнее.

— …Что? — грубо повторил Кроха.

Шурка не ответил.

Но Дымов что-то распознал в его повеселевшем взгляде — и необычно добро, доверчиво, совсем как годовалый младенец, улыбнулся. За эту, нечастую, улыбку и прозвали его когда-то Крохой.

— Спасибо бачковому.

Традиционная формула вежливости, без чего неприлично покинуть стол.