Империя вампиров

То самое, что все изменило.

Диор остался без кафтана и рубашки, но нагим я бы его не назвал: шею стягивала наложенная Хлоей повязка, а грудь – еще одна, более тугая и плотная. Я было решил, что под ней рана, нанесенная мальчишке во время другой битвы, но под полосками ткани проступали сплюснутые и все же легко узнаваемые формы.

Жан-Франсуа удивленно моргнул, поднял взгляд и, щелкнув пальцами, произнес:

– Груди.

– Oui. – Габриэль кивнул.

Улыбка Жан-Франсуа отразилась даже в его темных глазах, когда он восторженно захлопал в ладоши.

– Диор – это ведь еще и женское имя, Угодник.

– Да неужели, вампир?

Историк зашелся громким смехом, хлопая себя по колену и притопывая ногой.

– Ты и не подозревал? Так ведь твоя дорогая Хлоя говорила, что падающая звезда отметила рождение Грааля! И вот почему он не снимал рубашки, чтобы просушить ее. Вот почему Сирша использовала по-женски нежное «цветочек». Не был это четырнадцатилетний мальчишка. Это была шестнадцатилетняя девица! О, де Леон, ты бесценен. Каким же дураком ты себя чувствовал!

Угодник-среброносец потянулся за вином, ворча:

– Не сыпь мне соль на рану, козел.

Жан-Франсуа ухмыльнулся и вернулся к книге.

– Я отшатнулся, держа в руке пальто и чуть не падая. Осмотрел Диор с ног до головы: плечи, талию, подбородок. Я-то считал ее парнем, может, просто женоподобным, смазливым, oui, но то, как она говорила, ругалась, курила и важничала… Великий Спаситель, эта сучка облапошила меня. И тут она распахнула свои красивые голубые глаза, а потом и вовсе выпучила их, осознав, что на ней больше нет вычурного кафтана и шелковой рубашки. Бледными руками прикрыла грудь в вялой попытке сохранить достоинство, которому, как мы с ней оба знали, пришел конец.

Девчонка посмотрела на меня с ужасом, возмущением и страхом.

– Шило, – сказала она.

– Мне… – ответил я.

– В рыло, – хором закончили мы.

XVII. Воспоминание

Продолжая со смехом покачивать головой, Жан-Франсуа писал в своей проклятущей книжонке. В камере было холодно и тихо, если не считать скрипа пера по бумаге. Окунув в очередной раз перо в чернильницу, историк нахмурился – увидел, что чернил почти не осталось.